Южная Мангазея - Янев Киор (книги серии онлайн .txt, .fb2) 📗
С его помощью Ян и купил в валютном баре гостиницы «Орлёнок» джин с тоником для своей Inconnue de la Seine.
ОКУЛЬ И ИКУЛЬ
Так как Клара Айгуль, подобно соловью в дымке майского тепла, приятного отсутствием комаров, огрубляющих обмен веществ со свежей средой, полностью обновлялась не за 7 лет, а за 7 минут, то и была окружена, как облаком пыльцы, необременительной для мира звуковой и световой изморосью, радужной водопадной пылью, преломляющей, как молодильный фонтан, даже перезрелые, черепашьи черты тех, кто приближался — в цыплячьи, будто всяк хотел клюнуть её за палец. Среди однокашников же наблюдалось необычайно много лилипутов, великовозрастных младенцев. Так происходило в разреженной атмосфере верхнего, спального района города, где располагалось её общежитие, в горней оптике предгорья предпамирских пиков, окружавших Южную Мангазею, если полная смогом городская котловина выдавливала-таки вечером жестяной копролит автобуса с потной студенткой. Если же Клара Айгуль опаздывала к последнему рейсу, то оставалась на всю ночь с расплавленными костями в душном городе, окуналась в его арыки, мутные от конопляной золы, вслушиваясь в далёкий сейсмоопасный гул. Он пульсировал и в её детстве, когда пыльная девочка обхватывала голыми руками и ногами в рваных колготах тугую волну рельса неподалеку от полустанка Сюгур, буйка дышавшей к северу от железной дороги полупустыни. Это глубоко в недрах раздвигал горные породы отец, подземный батыр, мать же была замогильной Евой, снёсшей её вместе с выводком ящериц, отчего и их теплокровная сестра щурилась, замирала и ей становилось столь же сладко, как когда съезжаешь по перилам двухэтажного аулсовета и решаешь поцеловать пол, обкаканный привязанной в подъезде овцой, по кагыхам которой Клара Айгуль выкатывалась наружу, получив шлепок от вышедшего на лестничную площадку бая-председателя. Бай выпячивал пузо и думал, что под колготами у отроковицы с дурацким двойным именем белая кожа, потому что её мывшая трухлявые аулсоветные полы мать ходила к орусам в тамбуры поездов.
На улице под судорожным, как кочевое брюхо, небосводом наваливалась духота, давившая сусликов, похожих на зародышей верблюда. В тяжёлый, в бурых прожилках, полумрак тамбура мать втискивалась так, будто всю её омертвелую нижнюю часть занимал червяк. Щурилась в страхе пораниться. Лицо её было ланоокое. Изможденное, как у вьючного животного, рухнувшего на собственную голову, которая, пробив меж прелых сосков раздутую утробу, ещё покачивается в ней на своих длинных позвонках как китайский болванчик. В постоянно давящей духоте Клара Айгуль чувствовала себя недорожденной. Из утробы её матери, полуутопленной в земле, шахтерской прилуке. Поэтому она висла на всех трёх местных турниках — у школы, аулсовета, железнодорожной насыпи — цепляясь ногами и опрокидываясь приливной головой летучей мыши в воздушных морщинах — крыльях для кесарева сечения духоты, куда вторгалась прохладная, космическая синь, и можно было успеть вскочить на качели, единственные в Сюгуре, меж электростолбом и соседним, довоенным огарком его предшественника, и так резко подгибались колени, будто жёсткий рентгеновский мир оголял их для игры в кости невидимым воздушным мальчишкам, побитые мордасти которых проявлялись в уворованном в школьном палисаднике бульденеже, если его футболить на ту качельную, с искорками, высоту, где волосы распускаются как корни, так что потом всякий, кто неосторожно приближался к их электрическим укольчикам, продувался в пух и прах. Небесный разрез вскоре мутнел, набухал багровым. Желая укрыться от тучи, Клара Айгуль барахталась в кустах совершенно непролазного саксаула, обросшего выпуклую бровку крайнего со степной стороны оврага, пока, наконец, не споткнулась о грязно-белый камень с неясной вязью и что-то под ногами скользнуло и дрогнуло, будто весь, усаженный такими, уже безымянными холмиками, глинистый вал сдвинулся и, как в раскрашенной радугой багдадской шарманке, грянул, цепляя молнийные громы и альтовые струйки своими полустёртыми штырьками, подобными присевшей стайке юниц с прохладными, как кресала, позвонками. Клара Айгуль знала, что это в незапамятные времена присели на Землю гурии, — ибо их окаменевшие позвонки были резными. Резными, как у гурий. Она различала змей, что заглатывали свои хвосты, пеликанов, вонзающих клювы в собственное брюхо. Живая вода кончалась и, высыхая, камнееды терялись среди множества проступавших трещин. Клара Айгуль видела, что омытый окружающий пейзаж остался прежним. Земля не прокрутилась до прохладного озера Икуль, где гурии расправляют свои спины и она могла бы, уцепившись за их точеные щиколотки, донырнуть до глубоких артезианских ручьёв, текущих в тёплое озеро Окуль, к берегам которых выходит напиться и полюбоваться белыми красавицами её отец, подземный батыр Ург, и он спасёт Клару Айгуль, возьмёт с собой в ослепительную страну, обросшую не саксаулом, а сиренью, что расцветает не от солнца, а от блеска горного хрусталя. Ибо она знала, что если аулсоветный бай будет шлепать её по нижней части, та тоже омертвеет, как у матери, там заведётся червь, Клара Айгуль будет корчиться, постепенно переедаемая изнутри, отяжелеют ноги, живот, грудь, вот и в глубине зрачков забелеет белесая катарактная масса и хлоп! — лопнет, как шелуха, кожа, громадная тупая личинка грохнется об пол, и изумлённый бай будет вглядываться в зияющую дыру в трухлявых половицах и перекрытиях, ведущую вглубь, сквозь гнилые солончаки туда, где подземный батыр, борец с царством червей, взмахнув шахтёрской киркой, разрубит свою порченую дочь надвое.
Клара Айгуль вздрогнула, промакнула кончиками обеих кос две искорки над ключицами и третью, изогнувшись, в крестцовой ямке, и закарабкалась на палимую солнцем железнодорожную насыпь. Вскоре пройдёт скорый с орусами, Клара Айгуль задерёт юбку, спустит до колен колготы и будет превращаться в простую Айгуль — отраженные от орусовых глаз солнечные лучи, как говорила бабка Сольмеке, покроют её кожу чёрным загаром, который не сойдёт никогда.
Клара Агуль уже пробовала однажды, но тогда скорый с орусами опоздал и вместо него пошел солдатский товарняк, полный аульных новобранцев со вторыми, чуть прищуренными, затылками на лицах и с третьим глазом, беспорядочно цеплявшимся за небеса, выдергивая оттуда черных птиц. Те пикировали вслед за своими тенями и долго кружили над потемневшей Кларой Айгуль, пока рваные крылья не захлёстывались в ветреные саваны, уносясь в летучих мазарах, а девочка вновь быстро бледнела.
Остались лишь две или три постоянные птицы. Они не чуяли ветер, и казались точками невидимого карандаша, рисовавшего по небесным квадратикам жизнь Клары Айгуль. Где бы она ни была, поглядев на небо, быстро или приглядевшись в какой-нибудь уголок, их можно было заметить. Только они меняли свой облик. Иногда это были овсянки, иногда синицы, когда Клара Айгуль была в помещении, подлетали, вглядывались в окно, в сарайной юрте у деда Тимура сыпались, копошились, кашляли воробьями в верхней дымовой прорехе. А уж если это было в безоконной конюшне, пронимали сквозь щели карканьем.
Поезд не приходил. Но вдали на проселочной, ведшей к асфальтированному шоссе, пылил брезентовый газик. Клара Айгуль спустила до колен колготы, согнулась и стала вглядываться черными, как у суслика, глазами в щель между ног как дорога-мухобойка хлопала по вонючему, точно клоп, газику, выпускавшему пыльную бородку вниз от песочного неба. Ой-бай — закричала девочка когда её ожгла зелёная молния, а голова оказалась меж змеиных ляжек бабки Сольмеке, что незаметно подкралась с другой стороны насыпи. Ой-бай, кричала она от крапивных молний, превращаясь в язык пламени, в придаток к жгучему огненному солнцу, желавшему вырваться вверх из крепкого зажима Сольмеке. Никогда прежде так сильно не секла её Сольмеке и еле остановилась, когда Клара Айгуль укусила бабку за жилистую коленку. Хорошо что их барак был неподалеку, туда она притащила сопливую спотыкающуюся девчонку, раздела и посадила в таз с целебной грязью, которой Сольмеке наносила из солончаков целую бочку. Грязь была прохладная, несоленая и крапивный зуд быстро прошёл. Сольмеке отмыла нагретой колодезной водой Клару Айгуль начисто, приклеила два лопуха ниже пояса и, поглаживая по голове, положила на топчан в открытой кухне. Жжение перешло в сонное тепло. — Взгляд орусов, — баюкала печальная Сольмеке: — взгляд орусов чернит кожу потому, что прожигает тебя насквозь и фокусирует внутри весь свой плавкий перламутр. Будут держать тебя нити взглядов, давно забытых, затерянных в мире — точно чешуйчатая блесна, которую заглатывают чайки на Икуле. Отпустят-натянутся, побежишь как собачка, туда, куда тянут. А раз в месяц, с лунным отливом, будут выдираться с кровью из твоего женского нутра. И ты будешь эти жемчужинки собирать, как я собирала! — Сольмеке указала на речное ожерелье на своей шее. Впрочем, его Клара Айгуль помнила с младенчества и оно никогда не удлинялось. — И пусть хоть двадцать лет как попала в тебя жемчужинка, покрылась мхом — если память, древний скат, путешествующий по позвоночнику, случайной своей искрой попадёт в неё, в блеклую, как червячок, свернувшуюся в тебе радужку чьих-то глаз, расширится та, ороговеет, запружинят ребрышки, расправятся! — Сольмеке изобразила вздутый живот.