Черно-белое кино - Каледин Сергей (книги онлайн полные версии txt) 📗

— Немцам рыбки захвати, — напомнил Глеб.

Однажды во время охоты мы заплутали, запилили в поселок к немцам Поволжья, ссыльным. Они забыли, что они немцы. От немцев остались только имена: Зигфрид, Марта, Детлеф… Оборванные, беззубые, они вымирали посреди пустыни в развалившихся халупах с выбитыми стеклами, рваными одеялами вместо дверей. Зашмыганный сопливый малец играл конским копытом. Приехал на лошади казах — управляющий, лениво выбил Зигфриду последний зуб за украденного барана и, не сказав ни слова, убыл. Марта подобрала зуб, вытерла мужу подолом кровь и грубо сказала Глебу: «Дай закурить». Глеб оторвал полпачки «Беломора»: «Бите зер». «Данке щён», — хрипло хихикнула Марта.

Глеб стал регулярно подкидывать немцам рыбки, сайгачатины, папирос, как-то приволок даже джейрана. Васька был недоволен таким расточительством. И просто боялся: джейраны, сайгаки и даже саксаул были под запретом в Красной книге.

— Э-это, мол… Едет ктой-то временно… — вглядываясь в марево, сообщил Глеб.

Васька достал бинокль.

— Блондинка в очках… И Зайонц.

Я заметался, сел в раскаленный песок — пыталово!

— Где мои плавки?!

Вскочил, прикрылся миской, спрятался за Иванова… Осел думал о своем, пацанском, выпустив до земли основную деталь. И в такой композиции я встретил… Люлю с гитарой, длинноногую, белокожую по московской погоде, стриженную под тифозную блондинку, с неизменной косметической сумой на плече. В алых шортах. На щиколотке — золотая цепочка. В общем, это была какая-то другая Люля.

— Девушка в красном — дай несчастным! — простер к ней руки Васька. — Игорь Лазаревич, зачем вы к нам таких телок возите!

— По-олно, батенька. Это у вас гогмон иггает, Василий Дмитгиевич.

— Вася, ты похож на Джека Лондона и Мартина Идена одновременно. — Люля, осторожно промокнула пот, чтобы не повредить макияж. — Тебе из всей одежды больше всего идут плавки.

— Я их в основном на голове ношу — от ультрафиолета, — сказал Вася. — От него импотенция падает.

А Глеб все стоял, раскинув руки, как знак качества, небритый, с репьем в волосах, тощий амбал.

— Вась, дай хоть расческу временно… Эт-то не Лю-юля…

— А кто же? — Люля обернулась к Зайонцу. — Игорь Лазаревич, а парнишки-то у вас типа — запущенные. Все дуракам объясни. Да я нос себе сделала! И — круговую. — Наконец заметила меня за ослом с прибором, приспустила очки. — Не поняла?.. Это… чьё?.. — Ослик сделал два шага. — Ишь ты, какая Венера Милосская! Миску-то положи — не в бане. Уж будь естественным до конца. Ты ж у нас поборник правды. А хочешь, я тебе свои трусы одолжу?..

— Вот твои плавки! — крикнул Васька.

— Шабаш! — скомандовал Зайонц. — По коням и — на базу.

— Жарко у вас, — сказала Люля. — И змеи, наверное?

— Змея никогда не укусит бегеменную женщину, — усмехнулся Зайонц.

— Ну уж нет! — возмутилась Люля. — Хуюшки вашей Дунюшке. Пусть лучше кусает.

— На вот. — Глеб снял с себя грязную майку. — Головку прикрой.

— Надо было «чехол для люля» прихватить, — вспомнил я.

— Игорь Лазаревич, я хочу вам рыбу фиш сделать. Глеб, мне рыба нужна. Много. И мясорубка.

— Мясогубка есть, — сказал Зайонц. — Но — без гучки. Сегодня не пить!

Конечно, мы поддали ночью — под звездами. Люля пела под гитару. Потом Васька включил Адамо, Азнавура, и мы танцевали…

Рыбы мы с Глебом наловили немыслимо: сазаны, лини, судаки, длинные изворотливые щуки… Люля решила искупаться. Зашла по пояс с сигаретой в воду и застыла. Купание закончилось.

Глеб в длинных мокрых трусах любовался ею с берега.

— Такая фигуристая и стоит…

А Васька спешно налаживал мясорубку, чтобы мухи по жаре не успели накидать на рыбу червяков: вместо ручки приспособил метровый ворот от бура, которым мы отбирали пробы грунта. Просверлил, закрепил.

— От винта-а!.. — И крутанул ворот. Мясорубка загудела — стол заходил ходуном. Ворот с уханьем рубил раскаленный воздух. За десять минут Вася прокрутил всю рыбу.

Зайонц по рации кликнул друганов — вертолетных, те мигом прилетели — привезли из Джусалов водки, шампанское и мороженое.

Ночью поехали на охоту. До утра колесили по пустыне, пугая мелочь — лисиц, волчишку задрипанного, но сайгу не нашли. Нашли верблюда. Он сидел по горбы в солончаке, весь в грязи, уставший, лениво повернул на свет фар надменную голову. Невдалеке бродили две тени — волки.

— Они его и загнали, — сокрушенно сказал Глеб и выстрелил в хищную сторону. — Боятся в солончак лезть.

— Может, вытянем? — сказал Васька. — Тросом?

— Не доберемся… Казахи забьют на мясо. Вы ехайте, я его постерегу, может, чего придумаю временно…

Через полгода последнего брака Глеб «потерял» паспорт, а когда нашел, обнаружил, что выписан из квартиры. Перебрался на дачу. На Хаву Исаевну не обижался, даже восхищался ее сноровкой. А в скором времени новая родня угостила его неправильной водкой и Глеба не стало.

Я пошел к Люле сообщить горестную весть.

— Он меня подрубил под венцы, — сказала Люля. — Так с друзьями не поступают.

Я впервые увидел, как Люля плачет: слезы тонкими извилистыми проталинами текли по ее лицу, размывая толстый слой косметики, — как у грустного клоуна.

В принципе он был не Глеб Богдышев, а Лева Болдышев.

А Люля… Люля сказала, что фамилии у нее нет, и свою фотографию для публикации рассказа она не даст. Но у меня на дачном заборе осталось панно: она изобразила себя в четырех ипостасях — времена года. И рядом свою серую покойную кошечку, тоже Люлю.

Общаемся мы теперь редко, да и то по телефону. Застой вместе с дружбами давно кончился. Я так никогда и не видел ее лица без косметики. В детстве, помню, носила веснушки и тонкую талию.

Ингерманландка

Вольфсон. Я представляю его так: в брезентовом плаще, резиновых сапогах, сутулый, он брел по Карельскому перешейку, уточняя трассу высоковольтной линии, которую тянул. Возле ручья белобрысая девка палила костерок. Он подошел. Девица вскочила, ногой зашерудила в огне, стараясь что-то утаить. Вольфсон отгреб ее в сторону, сапогом выковырнул обгоревший паспорт. Разлепил страницы, сличил девушку с документом, полистал дальше и сказал, что в деревне, где жила Ида, снимал дачу. И сказал, что возьмет ее на работу. Дело было осенью 45-го. В конце 80-х Ида Юхановна, моя теща, просила разыскать благодетеля. Вольфсон отыскался, но был уже немощен и безучастен.

Родилась Ида Сокко в финской деревне Марково под Ленинградом, у станции Мга. Отец работал на железной дороге. Перед обедом отец читал Библию. Мать пела в церковном хоре. Отец был отчасти самодур: по его арифметике первая беременность жены совпала с его пленом на германской войне. И потому старший сын Юхан был изгнан из его сердца. Иду отец любил за смешливость, редкую у финнов, трудолюбие и своенравную самостоятельность, похожую на его упрямство. Он любил расчесывать ей косы: «Какие у тебя золотые волосы, Илли».

Зимой дом заносило снегом по уши. Корова Лиза, овцы, свинья и сивый мерин Рихо особых забот не требовали, тогда вся семья вязала, даже братья. Тикали ходики, кот Мури аккуратно играл с шерстью, глухо позвякивали многочисленные спицы, дом заполнялся бормотаньем: «Юкси, какси, колма, нелли…» (один, два, три, четыре…) — вязальщики считали петли.

Юхан не выдержал ненависти отца и ушел к русской бабе с ребенком. Отец проклял его. Разлом в семье ударил по младшему сыну: он заболел милиарным туберкулезом и умирал на гладкоструганом прохладном полу (так ему было легче). Перед концом к нему прискакал со двора белый веселый козленок и пописал ему на грудь теплой прозрачной струйкой — мальчик засмеялся. Но даже смерть младшего сына не смягчила отношения отца к старшему.

НЭП кончился. Отец упрямо отказывался вступать в колхоз и даже получил от Жданова сочувственный ответ на свою жалобу. Жили единолично, пока советская власть не наехала повторно. Но отец опять переиграл коммунистов: ночью исчез, наказав жене его не искать, а дочерям — не жить с мужчинами вне брака. Когда пришли его забирать, мать сказала, что муж уехал на Урал к брату и уже умер, подтвердив сказанное поддельной телеграммой. Осиротевшую семью в колхоз загонять не стали, из дома не выгнали, но все отобрали. Пока мать, как могла, отвлекала грабителей, Ида по-тихому повела мерина в лес, но сзади стрельнули, и она вернулась. Рихо был недоволен, когда его уводили, выкручивал тяжелую башку назад, недоуменно моргая светлыми ресницами. Послушная тихая свинья, сокрытая матерью в сене, под самый конец разбоя хрюкнула. Забрали и ее. Бог помог пережить горе, один только раз Ида заплакала, увидев на чужих материн фартук и носки, связанные братом, с буквой «Ю», Юхан. Она плакала, а кот Мури слизывал слезы. Со временем печаль рассосалась, и Ида с сестрой даже бегали в русскую деревню на танцы.