Лев на лужайке - Липатов Виль Владимирович (книги хорошего качества TXT) 📗
— Ну вот! — сказал Никита Ваганов. — Вызываю духов, табуретки превращаю в пирожное безе. Где аплодисменты? Ах, аплодисментов нет. Оревуар, что значит: «Не горюй, Никита, люди в массе своей неблагодарны». Боря, с вас — выпивка.
Непьющий Никита Ваганов, проповедующий трезвость Никита Ваганов неожиданно напьется, когда будут «обмывать» ганинский очерк о Шерстобитове; они напьются втроем — два Бориса и он, и эта пьянка временно поссорит Никиту Ваганова с Борисом Ганиным и Борисом Гришковым — с этим на самое короткое время.
Одним словом, сейчас в промышленном отделе благословенной газеты «Знамя» назревала радостная пьянка.
— Только всячески призываю к разумности и умолчанию, — сказал Никита Ваганов. — Буэнос ночас, что значит: «Бубенцова не дремлет!»
— Вы сегодня в ударе, Никита Борисович! — сказал Неверов. — Из вас так и брызжет пророчеством и каннибализмом… Правда, я не знаю, почему говорю о каннибализме. Смешно? Может быть, может быть! Вы знаете, в этом мире невозможно все и еще немножко. Вы не находите, Никита?
— Нахожу. Это рубль.
— Приглашаю всех! — заорал Борис Ганпн. — Выходим прямо после шести. Не боись, Ваганов, будет и закуска. Убери свой паршивый рубль.
Было минут десять седьмого, когда они втроем — два Бориса и Никита Ваганов — вышли из редакционного здания, по жаркой еще улице двинулись к винному подвальчику, который находится под знаменитым на весь бассейн реки рестораном «Север», повидавшим столько бурь, веселий, потерь и находок, что ему мог бы позавидовать любой столичный ресторан. В погребок вели два марша выщербленной, сырой, грязной лестницы, сквозь обитые железом двери доносился прибойный шум алкогольного оживления. Они вошли. Пахло прокисшим вином, шоколадными конфетами, мокрыми опилками и — это главное! — отсыревшими бетонными стенами. За прилавком стояла известная всему пьющему миру Зоя — губительница и палочка-выручалочка. Рассказывали, что она построила пятистенный дом на недоливе, пересортице ипроцентах с долга, — это походило на правду.
— Занимайте места согласно купленным билетам! — сказал возбужденный Борис Ганин. — Гуляем широко! Как говорит Никита Ваганов, предельно широко.
Многочисленные читатели атаковали телефон Бориса Ганина, благодаря его за прекрасный очерк о прекрасном человеке; совет пенсионеров какого-то предприятия пообещал написать хвалебное письмо в обком партии, отдельная пенсионерка Р. Коган уже написала письмо в «Правду», журналисты благодарили Бориса Гапина по существу: радовались, что он умеет работать и в жанре очерка. Поздравили Бориса Ганина также из промышленного отдела обкома партии.
— Ого! — приподнял бровн Никита Ваганов, когда Борис Ганин поставил на высокий стол две бутылки хорошего вина, большие, литровые. — Начало многозначительное, товарищи!
Никита Ваганов внимательно оглядывался по сторонам, чтобы определиться, так сказать, в пространстве и времени. Погребок был полон, столики на высоких ножках тесно окружали пьющие; винные бутылки тускло светились; погребок гудел, постанывал и, казалось, куда-то двигался, точно река в ледоход. Никита Ваганов узнал несколько известных в городе лиц: бледного, с выставленным, как кукиш, подбородком и маленькими глазами фельетонно плохого писателя, одного художника-анималиста, краснолицего, с отличной мужицкой физиономией известного биолога — любимца сибирского студенчества.
— Не тяни время! — презрительно сказал Боб Гришков, глядя, как Борис Ганин старается вынуть пробку из бутылки. — Втолкай пробку вовнутрь, черт бы тебя побрал, идиота!
Боб Гришков сегодня еще не пил «ни разу» и, конечно, был молчалив и зол, ненавидел весь мир, а копуху Бориса Ганина ненавидел с особой силой. Он отнял у него бутылку, толстым пальцем мгновенно продавил пробку вовнутрь и налил три полных стакана. На закуску были шоколадные конфеты, кусок холодной курицы, «Докторская» колбаса, банка шпрот. Борис Ганин не обманул, купил все положенное для того, чтобы сильно не опьянеть.
— Ну?!
Вспоминая впоследствии этот вечер в погребке, Никита Ваганов будет испытывать двойственное чувство: молодость и сила вспомнятся, предвкушение глобальной долгожданной удачи, хорошие люди, вспомнятся дым, шум, гром, пьяная песня о том, как провожают пароходы, а потом и очень славное, из Новеллы Матвеевой: «…такой большой ветер напал на наш остров…». Хорошо будет вспоминаться этот летний вечер, хотя закончится он довольно гадко, если подходить к случившемуся без спасительного чувства юмора. Впрочем, чем хорошим могло закончиться питейное мероприятие, если начали его трое с двух литровых бутылок? Но — увы, и это были не последние бутылки, а только и только первые. Никита Ваганов вспомнит, как после двух стаканов вина Боб Гришков не сильно, но заметно опьянеет, как Борис Ганин покраснеет до пунцовости, и глаза у него будут блестеть победоносно и счастливо.
… Боб Гришков протяжно, густым и вязким голосом сказал:
— Никита, а ведь ты не умеешь пить! Запомни, милай: нельзя быть пьянее Боба Гришкова, некрасиво, неэтично, опасно. — Он этак по-раблезиански расхохотался. — Боб Гришков — толстый и смешной, Боб Гришков — пропащий человек, от него никто ничего не ждет, так пусть себе живет, как ему, Бобу Гришкову, вздумается. А вот от тебя, Никита, все ждут чего-то, и — главное! — ты сам от себя ждешь чего-то… Тебе надо виртуозно уметь пить! Ты понял, Никита?
А Никита Ваганов и не думал чувствовать себя пьяным. Правда, казалось, выросли столики и люди за столиками, правда, уже речным туманом застилал потолок сигаретный дым; правда, звуки притишились, сделались такими, точно их пропустили сквозь вату; правда — и это очень важно, — Никита Ваганов испытывал жгучее желание пощекотать Боба Гришкова, но не сделал этого, а только удивленно сказал:
— Слушай, Боб! А ведь тебя невозможно пощекотать. Ты, наверное, не боишься щекотки, да?
Неожиданно к этим словам Боб Гришков отнесся серьезно. Он тяжело вздохнул и огорченно сказал:
— А вот боюсь! Как ни смешно, а боюсь!
— Он боится! — подтвердил Борис Ганин.
Почему Боб говорил, что Никита Ваганов не умеет пить, если Никита чувствовал себя предельно трезвым? Ну, что из того, если кружится голова, подкашиваются ноги, руки кажутся привинченными и хорошо смазанными. Конечно, Никита Ваганов за всю свою жизнь выпил не больше литра водки, конечно, он не имел никакого питейного опыта, но что из этого, если он до сих пор совершенно трезв?
— Ты ошибаешься, Боб! Я совершенно трезв, а вот ты пьян в лоск и говоришь, Боб, глупости. Отчаянные глупости!
В студенческой компании Никиты Ваганова, в этом обществе сплошных гениев, эрудитов и тоняг, почти не пили, считали питье плебейством, презирали пьющих, считали их людьми низшего порядка. На двенадцать человек покупали одну бутылку сухого вина, размазывали его по бокалам и говорили, говорили, говорили… Впрочем, Никита Ваганов говорил немного, но он говорил дело, чем и славился в студенческом кружке — его считали перспективным, на него многие равнялись, ему даже подражали. Девчонки наедине с ним были покорны и тихи, даже самые строптивые, но Никита Ваганов не злоупотреблял их вниманием.
— Нет, Боб, ты просто пьян — и точка! — сказал Никита Ваганов и рассмеялся тоже по-раблезиански. — Нельзя же, дорогой мой, переносить с больной головы на здоровую. Это нечестно, это предельно нечестно, Боб!
Прибоем шумел винный погребок под рестораном, пол покачивался палубой парохода… Эти ощущения у Никиты Ваганова всплывут тоже, когда станет он вспоминать день, предшествующий очередной победе над Арсентием Васильевичем Пермитиным. Он отчетливо вспомнит низкий погребок, двух Борисов, певца, что пьяно, но четко выговаривал окуджавское: «… По смоленской дороге столбы, столбы, столбы…» Одним словом, Никита Ваганов напивался первый раз в жизни, первый раз за двадцать пять лет жизни. Он спросил:
— Кто это поет Окуджаву? Хорошо поет.
Боб Гришков ответил:
— Витька Калинченко, актер… Славный парень.
