Молли - Джонс Нэнси (читать онлайн полную книгу .txt) 📗
Я все еще очень мало знала о «возбуждающем жаре», о котором писала Молли. Даже в выпускном классе у меня не было постоянного мальчика, и я не ходила на свидания.
Конечно, в школе бывали танцевальные вечеринки, но я была такая высокая, что мальчики почти никогда не приглашали меня. Однажды, когда в школе организовали веселое катание на грузовике с сеном, я попросила Бобби Бейкера быть моим кавалером. Мы по-прежнему иногда устраивали дружеские соревнования на баскетбольной площадке, но когда у меня в руках не было мяча, я терялась. Мы сидели все вместе под одним из лоскутных одеял бабушки Кеклер, опершись спиной о сено; от нашего дыхания в воздухе образовывался парок. Бобби засунул руку мне под пальто, но я схватила ее, вытащила наружу и переместила в безопасное место – карман его пиджака.
– Бабушка сделала это одеяло из лоскутков, которые вырезала из моих старых платьев, – сказала я, чтобы отвлечь его. – Вот это было мое любимое, когда мне было шесть лет, – я указала на бледно-желтый лоскуток, усеянный красными розочками, и вспыхнула от смущения. Я говорила глупости: каждый в Чарльстоне имел бабушку, которая что-то шила из лоскутков.
– У тебя красивые руки, – сказал Бобби; моя рука оставалась в кармане его пиджака, и он крепко сжал ее. Большим пальцем он гладил мою кисть, медленно, ритмично, словно желая меня загипнотизировать.
– Слишком большие, – ответила я. – Но для баскетбола это очень хорошо.
Может, он и попытался бы меня поцеловать, когда провожал в тот день до дому, но я решительно протянула вперед свою слишком большую руку и твердо пожала его ладонь.
– Спасибо. Мне было очень весело. – Ну и глупости же я говорю!
– Ну что ж, спокойной ночи, – вздохнул Бобби. Из всех мальчиков в классе только он был достаточно высоким, чтобы смотреть мне в глаза, и он смотрел в них долго, не выпуская моей руки.
– Мне надо идти, – сказала я. – Меня родители ждут. – И я постучала в дверь.
Собственно, я чувствовала себя в своем теле уверенно только на баскетбольной площадке, когда бежала к корзине с мячом, подпрыгивала, крутилась, резко двигала запястьем, а мяч летел, вспарывая воздух, и с удовлетворенным вздохом проходил через сетку. Тогда я вытирала пот, заливавший глаза, и позволяла себе роскошь вспомнить дни, проведенные с Молли.
Но я так и не закончила сезона, так и не вернулась на баскетбольную площадку. Проведя в постели две недели, я так и не выздоровела. Горло у меня распухло и покраснело, все суставы болели. Но сердце болело еще больше. Я дочитала дневники Молли. Ее история казалась одновременно и необъяснимой, и неизбежной.
Дневники напомнили мне записки Анны Франк – не по тону, а по выводам. «Это очень трудно, – писала Анна меньше чем за месяц до того, как ее схватили, – но в наше время все вот так: идеалы, мечты, цветущие надежды живут внутри нас только для того, чтобы их разбила суровая реальность».
Я стояла лицом к лицу не только с суровой реальностью Молли, но и со своей собственной. Доктор Уилсон поставил мне диагноз: ревматическая лихорадка. Меня положили в больницу, и я целыми днями лежала в кроватке со стенками в детском отделении больницы Святого Франсиса в Чикаго. Дети в соседних кроватках кашляли, слабели. Одна девочка умирала от таинственной болезни, глаза у нее все время были горящие и влажные, словно она уже увидела Рай и ждала только того момента, когда сделает свой последний тяжелый вздох.
Я никогда не видела смерть так близко, так конкретно. Братишка Молли казался больше святым, чем человечком из плоти и крови, смерть ее отца – ужасной, но вовсе не невероятной трагедией. А жертвы войне приносились так далеко… Правда, Анна умерла в Берген-Бельзене, но ведь это в Соединенных Штатах Америки, а не в нацистской Германии. Как могла Молли умереть? А как вот эта девочка в кроватке рядом с моей?
Меня перевели в отдельную палату, где стены были окрашены в зеленый цвет стручковых бобов. Медсестры с нарочито бодрыми улыбками и голосами мерили мне температуру, брали кровь на анализ, взбивали мне подушки. Отец Фарлей, серьезный и горбатый, сидел у моей постели и читал Двадцать третий псалом, а я думала о Бет из «Маленьких женщин»: «Да, хотя я иду по аллее, на которую падает тень смерти, я не стану бояться зла».
Я тоже могла умереть. Я смотрела в окно на скучное зимнее небо, на бледное, холодное солнце. На подоконнике стояли корзины с цветами и фруктами, карточки от Нелли Триллинг и всей нашей компании. И почему мне раньше казалось таким важным непременно бегать по площадке и забрасывать в корзину мяч?
В конце сезона Нелли пришла навестить меня и принесла серебряный приз, выигранный командой.
– Команда решила, что это должно быть у тебя, – сказала она, ставя приз на небольшой столик возле моей кровати.
Я подумала, что мне он совсем не нужен, и улыбнулась. Для этого мне понадобилось сделать над собой огромное усилие. Сколько мускулов надо напрячь, чтобы улыбнуться? Двадцать три?
Она тоже неуверенно улыбнулась и достала записную книжку.
– Бобби Бейкер просил передать это тебе, – и она протянула мне конверт. Это была записка – снова Двадцать третий псалом. Они все думали, что я умру.
– Я думаю, он пригласит тебя на прогулку. – Нелли сложила руки на коленях.
– Мы не в церкви, – отвечала я. – И я не хочу идти на прогулку.
– Я знаю, ты чувствуешь себя ужасно – быть запертой в этой комнате! – и она вспыхнула, словно смутившись от своей бестактности: говорить этого не следовало.
– Мне нравится эта комната, – заявила я. – Я хочу провести здесь всю жизнь. Если мне никто не мешает, я могу весь день читать, – и я указала на груду книг на ночном столике.
– Ох, Бетси, – отвечала Нелли, глядя в стену над моей головой. – Ты выздоровеешь, выздоровеешь. Мы все за тебя будем молиться.
Но я не выздоровела.
Бабушка Кеклер и мама выехали из своих гостиниц и поселились в коттедже маминых друзей в Чикаго. Они приходили ко мне каждый день. Бабушка штопала носки или читала в оригинале Симона де Буве. Мама читала «Чикаго Трибюн» или слушала по радио отчеты сенатора Маккарти.
– Гм, – говорила она. – Единственный человек в Вашингтоне, у которого есть мужество, – это Маргарет Чейз Смит. Все остальные просто дураки и трусы. И вовсе не коммунизма они боятся – они не могут смириться с мыслью, что женщины и рабочие приобретут реальную власть. – Маме все еще хотелось, чтобы президентом выбрали Айка Эйзенхауэра.
