Слоновья память - Лобу Антунеш Антониу (хорошие книги бесплатные полностью .txt, .fb2) 📗
Светофор переключился на зеленый, и тут же за спиной требовательно взвыло такси: ну вот отчего, черт побери, таксисты, спросил он сам себя, — самые вредные существа на свете? Да еще и люди без лица: один затылок и плечи, как гвозди, торчащие из спинки переднего сиденья, а если повезет, еще и пара пустых глаз в прямоугольничке зеркала заднего вида, стеклянные невыразительные зрачки, как у ослов или мулов с водокачки. Может быть, непрерывная езда по Лиссабону вызывает у людей что-то вроде взрывной эпилепсии, возможно, от этого города тошнит и зло берет, если вынужденно колесить по нему во всех направлениях, а возможно, людскому роду вообще свойственна накатывающая волнами человеконенавистническая экзальтация, и мы, сдержанные люди, всего лишь прикидываемся любезными. Он обматерил таксиста, который в ответ показал ему здоровенный кулак, как будто два бойскаута помахали друг другу флажками, и свернул на улицу Иоанна XXI [100], по левой стороне которой, повернувшись задними фасадами, стояли его любимые закопченные дома с маркизами, торчащими, будто бородавки над шаткими семейными гнездами, в которых он мысленным взором видел гладильные доски и меланхоличных домработниц. Друг Сезариу, с нежностью мысленно проговорил психиатр, на прошлой неделе я видел сцену, способную вдохновить тебя на пару веселых александрийских строф: я искал, где бы поужинать, и, проходя мимо твоего освещенного бюста, воздвигнутого на газоне времен королевы Стефании [101], заметил сидящую на ступенях у подножия памятника старушку в черном с большой корзиной у ног и тут же понял, что разница между тобой и Эсой такая же, как между объятиями с каменной статуей девственницы и теплым прикосновением живого существа, вышедшего во плоти и крови из твоих стихов.
Он пересек улицу, состоящую из гаражей и мастерских, уже погрузившихся в нерабочую темноту, с баром в самом конце, принадлежавшим бразильцам (португальцы — дураки, говорил водовоз-галисиец из рассказа матери, мы приезжаем и продаем им их собственную воду), и припарковал машину у мебельного магазина на углу проспекта Ошкара Монтейру Торреша [102] и улицы Аугушту Жила [103], где были выставлены на всеобщее обозрение отвратительные комоды и писанные маслом букеты в овальных резных рамах. На витрине красовался пастельный портрет борзой на фоне «Инфанты» Веласкеса; казалось, собака улыбается с многозначительным выражением, которое иногда внезапно удается криворукому художнику как бессознательная насмешка бездарности над собою. Врач, остолбенев, некоторое время созерцал феноменальную алюминиевую люстру, думая о том, что безвкусица по-своему тоже требует неслабого воображения, потом ему захотелось прилечь на кровать, извлеченную из кошмарных снов доктора Мабузе, привидевшихся ему во время ночного несварения желудка, чтобы узнать, какие бредовые метаморфозы произойдут с его телом к изумлению только что приехавшей из провинции прислуги, которую его отец водил в Зоосад. Это слон, объяснял отец, и горничная ошеломленно разглядывала животное, изучала его ноги, голову, хобот; вот носорог, говорил отец, вот бегемот, тут горилла, там страус, горничная переживала потрясение за потрясением: глаза на лоб, рот открыт, руки прижаты к груди, и вот когда они наконец добрались до вольера жирафы, удивление девушки достигло апогея. Несколько минут она, обомлев, рассматривала пятнистую длинную шею и голову там, наверху, потом подошла к отцу и шепотом спросила:
— Сеньор доктор, а это как называется?
— Это жирафа, — объяснили ей.
Горничная долго переваривала новое слово, не сводя со странного зверя глаз, и наконец, восторженно выдохнула:
— Жирафа… Имя — ну прямо в точку.
Тем временем окончательно стемнело, и в непроглядной тени у подъезда психиатр разглядел группу парней из Кабо-Верде в темных очках, яростно спорящих о чем-то, размахивая светлыми рукавами. Внезапно из-под мышки у одного из них радиоприемник на батарейках изрыгнул струю оглушительной музыки, как будто бачок унитаза смыл рвоту, разразившись беспорядочными тридцать вторыми. Чуть дальше в рюмочной завсегдатаи как по команде повернули головы в сторону телевизора под потолком, изливающего на них голубоватый флуоресцентный рентгеновский свет, обнажая скелеты улыбок; по энтузиазму, с которым дискутировали выходцы из солнечного Кабо-Верде, врач заключил, что их громогласный юмор был предварительно подкреплен изрядной дозой красного вина, присутствие которого угадывалось в каждом восклицании и взрыве хохота. Толстуха с нижнего этажа дома напротив с интересом наблюдала сцену из окна, вывалив груди на подоконник: наверняка на шее у нее болтается эмалированный портретик падре Круша [104], побился сам с собой об заклад психиатр, поднимаясь по лестнице на сеанс психоанализа, еще имеется жирная собачонка по кличке Бенфика, сын работает в банке, а внучка Соня-Мариза носит очки с заклеенным левым стеклом для исправления косоглазия.
Сочиняй, сочиняй, сейчас с тебя всю скорлупу-то облупят, предупреждал он сам себя по пути в кабинет для групповых занятий, после того как дверь с сухим щелчком затвора открылась: в последнее время, как ему казалось, он слишком много получал по шапке от психоаналитика, и, как в детстве, когда его наказывали, по его мнению, незаслуженно, в нем росла огромная обида на психолога, казалось с наслаждением разрушавшего один за другим его воздушные (но необходимые?) замки: здесь чувствуешь себя ручным быком на бойне, отметил про себя врач, мясники-садисты колют тебя в обрубки ног булавками, а ты терпишь, надеясь только на то, что от этого мясо твое станет нежнее; тут тебя укрощают, кастрируют, вынимают мозг, превращают в антиматерщинную девочку-святую в мирском варианте за две с лишним тысячи в месяц. Что это за хренотень, что за зверская умственная клизма, если я выхожу отсюда скрюченным, как старый ревматик, страдающий заодно люмбаго, ишиасом, шпорами на пятках и зубной болью, поскуливаю по дороге домой, как побитая собака, но все равно каждый раз возвращаюсь, являюсь сюда аккуратно через день, чтобы получить очередную взбучку или полное равнодушие и никакого ответа на то, что именно сейчас меня терзает, никакой подсказки, как выбраться из ямы или хотя бы учуять капельку свежего воздуха там, наверху, ни одного жеста, который бы указал направление хоть к какому-то покою, к какому-то миру, к мало-мальской гармонии с самим собой: Фрейд, еб твою еврейскую мать, засунь себе в жопу своего Эдипа. Он открыл дверь в кабинет и, вместо того чтобы послать всех присутствующих куда подальше, поздоровался и дисциплинированно занял единственный свободный стул.
Группа была в полном составе: пять женщин, трое мужчин (вместе с ним) и специалист по групповой терапии, развалившийся в обычном своем кресле, закрыв глаза и вертя на подлокотнике снятые с руки часы: ах ты козел, подумал психиатр, ах ты козел хуев, как-нибудь во время сессии надо бы дать тебе пинка по причиндалам, чтобы проверить, живой ли ты вообще, и, будто прочитав его мысли, психоаналитик поднял на него сонные равнодушные веки, тут же переведя взгляд на картину на стене, изображавшую сельский пейзаж: разноцветные черепичные крыши, церковная колокольня, предгрозовое небо; в открытое окно доносился приглушенный спор кабовердцев и музыка из приемника, достигшая крейсерской мощности; сквозь занавески можно было разглядеть очертания соседних домов, признак того, что жизнь продолжается за пределами этого внешне застойного сосуда концентрированных страстей.
Одна из женщин говорила о своем отце, о том, как ей сложно сблизиться с ним, и врач, уже десятки раз слышавший эту старую песню и считавший ее особо скучной и монотонной, постепенно отвлекся на стены, которые стоило бы покрыть новым слоем краски, на большие черно-белые стулья, похожие на жирных пингвинов, на стол в углу, покрытый красной скатертью, с телефоном и двумя пришпиленными над ним ободранными списками: на этот стол терапевт клал конверты для гонораров, в которые вкладывал записки с числами от 1 до 31, обведя шариковой ручкой те, что соответствовали датам очередных сессий. Один из мужчин, казавшийся врачу довольно симпатичным, дремал, подпирая ладонью подбородок: сегодня у нас прямо парламент, подумал психиатр, которого тоже клонило в сон и обволакивало вялой пеленой равнодушия, не дававшей сосредоточиться. Женщина, говорившая об отце, вдруг замолчала, и другая начала долгую историю о подозрении на менингит у сына: диагноз в конце концов не подтвердился, но прежде пришлось проделать крестный путь по приемным покоям больниц и выслушать кучу противоречивых мнений, причем каждый доктор с презрением опровергал предыдущий вердикт своего коллеги; тут дремавший проснулся, потянулся и попросил у врача сигарету. Справа от него девушка с сиротским видом сосала пастилки от боли в горле, время от времени тихонько пощелкивая языком, уголки рта были у нее горько опущены, как брови у очень печальных людей.
