В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗

— Честно сказать, Билли, сам я не читал «Госпожу Бовари», — сказал мне Боб; он выглянул в коридор, чтобы убедиться, что в пределах слышимости нет моей мамы (или бабушки, или тети Мюриэл). Несмотря даже на то, что горизонт был чист, Боб понизил голос: — Мне кажется, это книжка про измену, Билли, — про неверную жену.

Наверное, я выглядел крайне озадаченным, потому что дядя Боб тут же прибавил:

— Лучше спроси Ричарда, о чем это — сам знаешь, литература — это его область.

— Это роман? — спросил я.

— Не думаю, чтобы это была реальная история, — ответил дядя Боб. — Но Ричард точно знает.

— Или я могу спросить мисс Фрост, — предположил я.

— Ага, можешь — только не говори, что это была моя идея, — сказал дядя Боб.

— Я знаю одну историю, — начал я. — Может, это ты мне ее рассказывал.

— Ты про ту историю, где парень читает «Госпожу Бовари» сразу на сотне унитазов? — воскликнул Боб. — Я ее обожаю!

— И я, — сказал я. — Очень смешно.

— Обхохочешься! — подтвердил дядя Боб. — Нет, Билли, я тебе ее не рассказывал — по крайней мере, я такого не припомню, — поспешно добавил он.

— А-а.

— Может, мама тебе рассказала? — спросил дядя Боб. Должно быть, я одарил его скептическим взглядом, потому что он тут же исправился: — Хотя вряд ли.

— Мне все время снится это история, но кто-то же, наверное, изначально рассказал ее мне.

— Может, кто-нибудь ее рассказывал за ужином — знаешь, как дети подслушивают разговоры, когда взрослые думают, что те уже спят или точно не могут их услышать, — сказал дядя Боб. Хотя представить такое было легче, чем вообразить маму в роли рассказчицы истории про унитазные сиденья, ни меня, ни дядю Боба эта версия явно не убедила.

— Билли, не все тайны нуждаются в раскрытии, — сказал он мне более уверенно.

Вскоре после его ухода я нашел еще один мячик для сквоша — или все тот же самый — у себя под покрывалом.

Я прекрасно знал, что мама никак не могла рассказать мне историю о «Госпоже Бовари» и унитазных сиденьях, но, разумеется, я все равно спросил ее.

— Никогда не считала эту историю ни капельки забавной, — сказала она. — Я бы точно не стала ее тебе рассказывать.

— А-а.

— Может, это папуля тебе рассказал — но ведь я же его просила! — сказала мама.

— Нет, дедушка определенно мне ее не рассказывал, — ответил я.

— Тогда это наверняка дядя Боб, — предположила мама.

— Дядя Боб говорит, что не помнит, чтобы он мне ее рассказывал, — ответил я.

— Боб выпивает — он не всегда все помнит, — сказала мама. — И ты не так давно болел, — напомнила она, — сам знаешь, какие сны бывают при лихорадке.

— Я все равно думаю, что это смешная история — как тот солдат шлепал задницей по сиденьям! — сказал я.

— Мне ничуточки не смешно, Билли.

— А-а.

Уже полностью оправившись от скарлатины, я поинтересовался мнением Ричарда о «Госпоже Бовари».

 — Я думаю, ты по достоинству оценишь эту книгу, когда немного подрастешь, — сказал мне Ричард.

— Насколько подрасту? — спросил я. (Мне было четырнадцать — вроде бы. Я еще не читал и не перечитывал «Большие надежды», но мисс Фрост уже наставила меня на путь читателя — это я помню точно.)

— Можно спросить у мисс Фрост, насколько мне надо подрасти, по ее мнению, — предложил я.

— На твоем месте, Билл, я бы немного подождал, прежде чем спрашивать ее, — сказал Ричард.

— Немного — это сколько? — спросил я.

Ричард Эбботт, который, как мне казалось, знал все на свете, ответил:

— Точно не знаю.

Точно не знаю, когда моя мама начала суфлировать постановки Ричарда Эбботта в Клубе драмы академии Фейворит-Ривер, но я очень хорошо помню, что в «Буре» она уже была суфлером. Время от времени случались конфликты в расписании, поскольку мама продолжала суфлировать и для «Актеров Ферст-Систер», но суфлерам можно иногда пропускать репетиции, а представления городского любительского театра и Клуба драмы не пересекались никогда.

На репетициях Киттредж специально перевирал реплики только затем, чтобы моя мама начала ему подсказывать. «Нет, милая», — обратился Фердинанд к Миранде во время одной из репетиций; мы только недавно перестали читать на репетициях с листа.

— Нет, Жак, — сказала моя мать. — Здесь будет «нет, дорогая», а не «милая».

Но Киттредж притворялся — он намеренно перепутал строчку, чтобы вовлечь мою мать в разговор.

— Мне ужасно жаль, миссис Эбботт, — это больше не повторится, — сказал он — и запорол следующую же реплику.

«Нет, чудная», — должен сказать Фердинанд Миранде, но Киттредж выдал: «Нет, дорогая».

— Не в этом месте, Жак, — сказала ему моя мама. — Здесь «нет, чудная», а не «дорогая».

— Наверное, я слишком стараюсь вам угодить — мне хочется вам понравиться, но, боюсь, у меня ничего не получается, миссис Эбботт, — сказал Киттредж моей матери. Он неприкрыто с ней заигрывал, и мама покраснела. Я часто думал, что мою мать легко соблазнить, и испытывал от этого неловкость; как будто я считал ее умственно отсталой или настолько наивной в сексуальном плане, что при помощи лести любой мог бы добиться ее.

— Ты мне нравишься, Жак, — ты мне точно не не нравишься, — выпалила моя мать, пока Миранда-Элейн тихо закипала; Элейн знала, что Киттредж назвал мою мать «горячей штучкой».

 — Мне не по себе, когда вы рядом, — признался Киттредж моей матери, хотя по нему и нельзя было этого сказать; выглядел он все более самоуверенным.

— Ну и брехня! — рявкнула Элейн Хедли. Киттредж отшатнулся при звуке ее голоса, а моя мать дернулась, словно ей влепили пощечину.

— Элейн, следи за своей речью, — сказала мама.

— Может, продолжим репетицию? — спросила Элейн.

— Ах, Неаполь, ты так нетерпелива, — произнес Киттредж с самой обезоруживающей из своих улыбок, затем снова обернулся к моей матери. — Элейн ждет не дождется той части, где мы держимся за руки, — сообщил он маме.

Действительно, первая сцена третьего акта, которую они репетировали, заканчивается тем, что Фердинанд и Миранда держатся за руки. Настала очередь Элейн краснеть, но Киттредж, полностью владевший ситуацией, честнейшими глазами уставился на мою мать.

— У меня вопрос, миссис Эбботт, — начал он так, как будто ни Миранды, ни Элейн рядом не было — как будто их не существовало вовсе. — Когда Фердинанд произносит: «Много женщин раньше / Мне нравилось: их голоса нередко / Пленяли слух мой» — ну вы помните эту реплику, — значит ли это, что он знал многих женщин, и не нужно ли мне как-то подчеркнуть, свою, ну, сексуальную опытность?

Мама покраснела еще сильнее.

— О Гос-споди! — возопила Элейн Хедли.

А я — где же был я? Я был Ариэлем, «духом воздуха». Я ждал, пока Фердинад и Миранда «уйдут — в разные стороны», согласно ремарке. Я стоял за кулисами с Калибаном, Стефано («пьяницей-дворецким», по характеристике Шекспира) и Тринкуло; все мы были задействованы в следующей сцене, где я появляюсь невидимым. Наблюдая, как мама краснеет от коварных манипуляций Киттреджа, я и чувствовал себя невидимкой — или мечтал им стать.

— Я просто суфлер, — поспешно ответила Киттреджу моя мать. — Это вопрос к режиссеру, спроси лучше мистера Эбботта.

Мамино волнение было очевидно, и внезапно я увидел, как она, должно быть, выглядела много лет назад, когда то ли была беременна мной, то ли уже стала моей мамой — и увидела моего отца-женолюбца целующимся с кем-то еще. Я помню, как она произнесла «кое с кем», так же небрежно, как поправляла умышленные ляпы Киттреджа. (На представлениях Киттредж ни разу не переврал ни строчки — ни единого слова. Я понимаю, что еще не успел вам этого сказать, но Киттредж был очень хорошим актером.)

Мне больно было видеть, как легко обезоружил мою мать малейший сексуальный намек — из уст подростка! Я ненавидел себя, поскольку понимал, что стыжусь собственной матери, и знал, что этот стыд — результат неизменно снисходительного отношения к ней Мюриэл, ее упреков и сплетен. Разумеется, я ненавидел и Киттреджа за то, как легко он смутил мою травмированную мать, — и за то, как играючи ему удавалось обескуражить меня и Элейн. Но тут мама призвала подмогу.