Город чудес - Мендоса Эдуардо (читаем книги онлайн .TXT) 📗

– Черт побери, Боувила! Провалиться мне на этом месте, вы – и здесь! Как тесен мир! – завопил благим матом один из кабальеро, вошедших в ресторан в разгар ужина. – Как семья? Как здоровье? – Двое других тоже подошли к столику и стали хлопать Американца по плечу. Тот, сбитый с толку, обескураженно смотрел то на пришельцев, то на сына. Кабальеро переключились на Онофре: – А этот паренек, кто он? Сын? Какой большой! Как тебя зовут, мальчик?

– Онофре Боувила, с вашего позволения, – ответил тот.

Американец встал, чтобы поздороваться, и повалил стул. Все захохотали, и Онофре понял, что для этих троих отец был чем-то вроде фанточе, паяца, которого они дергали за веревочки, – жалкого и смешного.

– Я и мой сын находимся здесь во исполнение печального долга, – принялся объяснять Американец, но бассорские кабальеро уже не обращали на него внимания.

– Ладно, ладно, – говорили они. – Не хотим отрывать вас от ужина. Мы сами тут ненадолго: перекусить да обсудить кое-какие дела. А потом, так сказать, с набитой утробой – домой, в лоно семьи. Я имею в виду нас двоих, а не этого молодца, – добавил он, кивая в сторону одного из их компании, – он, пользуясь правом холостяка, пойдет кутить дальше.

Объект этой шутки легонько покраснел. Черты его лица представляли собой странную смесь высокомерия и безучастности ко всему происходящему. Казалось, он все еще находится под воздействием алкоголя, принятого вкупе с каким-то дурманом много лет назад в парижских трущобах, а его тело до сих пор хранит воспоминания о заученно-слащавых ласках какой-нибудь demi mondaine [33]. Меж тем его спутники уже прощались с пожеланиями приятного аппетита. Американец продолжал молча ужинать; у него вдруг совсем испортилось настроение. Когда отец с сыном вышли из ресторана, дул холодный ветер, мостовая покрылась ледяной коркой, которая хрустела и крошилась под ногами. Американец закутался в плед.

– Эти проходимцы, – бормотал он, – думают, что я буду перед ними гнуть спину: они, видите ли, городские, а я – деревенский и не имею права вести с ними дела на равных; воображают, будто могут взять меня на испуг. Профаны – не умеют отличить грушу от помидора. Онофре, сынок, никогда не верь городским, – добавил он громко, обращаясь к нему впервые с тех пор, как в ресторане появились те трое и прервали их ужин. – Ничтожества, а туда же – мнят себя пупом земли.

У него стучали зубы от холода и бешенства, и он шел размашистыми шагом. Онофре время от времени приходилось пускаться бегом, чтобы не отставать и идти с ним в ногу.

– Кто это был, отец? – спросил он. Американец пожал плечами.

– Никто, трое провинциальных прощелыг, правда, с деньгами: Балдрич, Вилагран и Тапера. Одно время у меня с ними были дела.

Отец отвечал, а сам то и дело оглядывался по сторонам в поисках постоялого двора, где они оставили за собой комнаты, чтобы переночевать в Бассоре. В этот час на улице попадались лишь женщины с голодными серыми лицами. Они одиноко стояли под газовыми фонарями в бледном, мятущемся от ветра круге света, переминаясь с ноги на ногу и дрожа от холода. Завидев их, отец хватал Онофре за локоть и переводил на другую сторону улицы. Наконец они натолкнулись на сторожа с заспанным опухшим лицом, который объяснил, как пройти к постоялому двору. Когда отец и сын, вконец измученные, добрались до места, Онофре подумал: «Блуждать по темным незнакомым улицам – это тебе не по деревне прогуливаться». На постоялом дворе они отошли от холода, проникшего до самых костей; в вестибюле стоял калорифер, и трубы от него проходили по всему зданию снизу доверху, распространяя тепло и желтоватый дым, который выходил из стыков и оставлял горьковатый привкус во рту. То ли из вестибюля, то ли из соседнего дома доносились звуки фортепьяно и приглушенные голоса. Где-то далеко засвистел поезд. С улицы был слышен цокот лошадиных копыт по мостовой. Они закутались в одеяла, и отец потушил керосиновую лампу. Перед тем как уснуть, он проговорил:

– Видишь ли, Онофре, есть определенного сорта женщины: ради денег они занимаются всякими непотребными вещами – тебе пора об этом знать. Когда мы приедем в Бассору в следующий раз, я отведу тебя в одно из таких мест, но не вздумай сказать об этом матери. А сейчас спи и ни о чем не тревожься.

С тех пор прошло уже больше года, а он все продолжал думать о событиях того дня, восстанавливал в памяти до мельчайших деталей улыбающиеся лица тех сеньоров. Порой во сне, когда он находился между забытьём и бодрствованием, ему чудилось, что за ним гонятся ужасные безликие женщины, о которых упоминал отец и в лицах которых он с ужасом узнавал изломанные злобной судорогой черты Дельфины. На следующее утро, после одного из таких ночных кошмаров, он встал совершенно разбитым и душевно опустошенным, однако взял себя в руки и, закинув на плечо мешок, снова пошел на выставку. «Мне нельзя останавливаться на полпути: я завяз по уши», – сказал он себе. В довершение всего над ним маячила огромная тень Эфрена: ведь он и вправду мог прикончить его одним ударом кулачища, не дай он ему той злосчастной песеты. Но когда Онофре оказался на привычном месте и начал, как и в предыдущий день, торговать снадобьем, к нему вернулось веселое настроение. Ожидание денег и ощущение того, что он теперь сам себе хозяин и работает ради собственной выгоды, придавали ему небывалый заряд бодрости.

В последние два дня торговля шла бойко и приносила хорошую прибыль, а потому сейчас его заботило только одно: куда припрятать деньги? Всегда держать их при себе – слишком рискованно: в тех кварталах, где он часто появлялся, было полно грабителей. Мысль о том, чтобы открыть счет в банке, просто не приходила ему в голову: в его представлении банки принимали лишь заработанные честным путем деньги, а свои он таковыми не считал. Хотя ему все равно не открыли бы счет, поскольку он был несовершеннолетним. Наконец он нашел классический выход – спрятать деньги под матрас, но не под свой, а под тот, на котором почивал мосен Бисансио. Священник был беден как церковная мышь, и никто, включая самого хозяина, не смог бы заподозрить, что в его кровати хранится целое состояние. А предположение о том, чтобы Дельфине в приступе альтруизма вдруг захотелось выколотить или хотя бы перевернуть матрас постояльца, казалось совершенно несуразным и отметалось в корне. К тому же священник уходил из дома очень рано, и в его комнату ничего не стоило проникнуть. Итак, одно затруднение было преодолено, оставалось другое – анархисты. И действительно, однажды Пабло встретил Онофре в крайне взвинченном состоянии и без предупреждения влепил ему увесистую оплеуху. Тот покатился по полу, и апостол, насев на него сверху, принялся наносить удары, целясь кулаками в лицо, а ногами под ребра.

– Мошенник, отступник, Иуда! – кричал он и бил наотмашь, изо всей силы.

Онофре только защищался, прикрывая руками голову, и говорил:

– Успокойся, Пабло, успокойся. Что с тобой? Совсем спятил!

– Ты прекрасно знаешь, что происходит, каналья, мне даже противно об этом говорить, – хрипел Пабло. – Отвечай, чем ты занимался все эти дни, а? Продавал жидкость для ращения волос, да? Мы тебе за это платим?

Онофре подождал, пока Пабло остынет, потом стал приводить доводы в свое оправдание, в результате чего дело кончилось веселым смехом недавних противников. По-другому и быть не могло. Оба, не считая идеологических разногласий, абсолютно совпадали в своих взглядах на общество в целом и людей в частности, давая им весьма нелестную оценку, поэтому любому обману, мошенничеству или предательству они тут же находили нравственное оправдание, ссылаясь на дремучую глупость своей жертвы. Оба исповедовали одинаковую доктрину: человек человеку волк. Немного погодя Онофре стал убеждать апостола, что торговля снадобьем – это всего лишь трюк, чтобы сбить с толку полицию, прикрытие для подлинных действий. За этот месяц он распространил брошюр больше, чем кто бы то ни было.