Женщина с большой буквы Ж - Барякина Эльвира Валерьевна (книги без регистрации полные версии .txt) 📗

– Его почерк! Его! – торжествовала Мэри.

Тем же вечером мы сели сочинять ответ Абрахаму. Получилось длинно, пошло и смешно. Али перечитал послание и, скомкав, выкинул в корзину.

– Да ну его в пень! Он не наш клиент, а уборщицын.

Полковничья дочка

Мама была красавица районного масштаба. Даже начальник ЖЭКа Филькин краснел, как деточка, встречая ее у подъезда. Очи черные, подведенные, «вавилон» на голове, павловопосадский платок завязан наиразвратнейшим образом… Эх, эх, если бы не супруга Татьяна свет Станиславовна…

Мама хотела стать киноактрисой, но дедушка-полковник возразил.

– Вот это я понимаю! – ликовал он, когда она поступила на металлургический. – Вот это – да, достойно. Выучишься, пойдешь на завод и встанешь на очередь на квартиру. Радуйся, что все хорошо обошлось.

Мама радовалась, как могла. Ее портрет регулярно тырили с заводской доски почета – это тоже была своего рода популярность.

Производственные совещания, кульманы, синьки… Мама утешала себя тем, что квартиру ей действительно дали, да и с путевками на юга часто везло.

– Гордиться ей нечем! – ворчал дед. – Завод план каждый год перевыполняет – а ей все мало!

Папа чувствовал, что маме не хватает самореализации, и по мере сил славил ее красоту. В половине его работ угадывались мамины черты: особенно на плакатах «Руки прочь от… (Греции, Кубы, Никарагуа и т. п.)».

Двадцать лет мама говорила заводским трубам: «Чтоб вам пусто было!» Так и случилось: в 1992 году завод встал. Зарплату им выдали тракторными колесами – по колесу на восемь человек.

Мы с Лелей звали маму в Америку, но она не поехала: у нее там не было ни одного поклонника. А в России ее обожали Филькин, Ваха из ресторана «Княжна Мэри» и еще одна таинственная личность.

– У него «Волга» и пять ларьков на вещевом рынке, – жаловался папа по телефону. – Мать мне нарочно ничего не говорит, чтобы я ему фишку не начистил.

Родители давно разошлись, но по стародавней привычке папа следил за маминой нравственностью.

Мы с Лелей предложили купить ему десять ларьков и иномарку, но папа гордо отказался. Торговлю он презирал и ездил исключительно на битой «копейке». Это позволяло ему считать себя патриотом.

Вскоре мама окончательно поддалась тлетворному влиянию и поехала в Турцию бизнесменить.

Древний Стамбул встретил ее криками муэдзинов и треском скотча, которым российские челноки заматывали баулы. Первый раз попав за границу, мама разрывалась между желаниями пойти в Святую Софию и закупить партию дубленок. София проиграла со счетом 15:0. Именно столько раз мама ездила в Лалели [5] за товаром.

В Стамбуле у нее завелись знакомые турки, которые с удовольствием показывали моложавой «Наташе» наиболее хлебные места. Папа смирился с маминой торговлей, как мирятся с железной дорогой по соседству: поначалу бесит, а потом привыкаешь. Он даже нарисовал роскошную вывеску для ее мелкооптового магазина.

Папино творчество по достоинству оценил Ваха:

– Слюшай, дарагой, сдэлай мне княжна Мэри! Но только чтоб настоящий княжна был, как в книжка: лицо – вот такой, попа – во-о-от такой. Красивый! – И Ваха мечтательно рисовал в воздухе нужные объемы.

Пять лет назад родители вновь поженились.

– Принцев самой воспитывать надо, – говорила мама подругам. – Вот я своего в люди вывела, теперь любо-дорого посмотреть: галстук, ботинки, своя дизайн-студия.

Папа же по старой памяти отправлялся в гараж пить пиво и добивать воблой «копейку». Папины друганы доподлинно знали, кому его жена обязана успехом.

– Без рекламы щас никуда, – вздыхал Филькин и косился на пивную этикетку папиной работы.

Тенш и пустота

Мама откладывает «Темные аллеи» Бунина и долго смотрит на меня поверх очков.

– Не скучаешь по России?

Я знаю, о чем она думает. Читает мемуары эмигрантов – везде рана с обгоревшими краями: «Домой! Не могу я тут! Задыхаюсь!»

– Помнишь дядю Петю из Саратова? – спрашивает мама. – У него дочь Маша в Нью-Йорке. Уж такая умница! Вышла замуж, а счастья нет. Очень скучает.

Маме кажется, что в глубине души я тоже скучаю. Не знаю, стоит ли обсуждать с ней это.

Переехав в Америку, я постоянно исследовала себя, как после падения: все ли цело, ничего не сломалось? По идее должно было: сотрясение мозга лечится, сотрясение сердца – нет.

– Знаешь, что такое ностальгия? – отзываюсь я. – Это тоска по статусу. Бывший губернатор идет по Парижу и понимает: все, приехал – ни прошений, ни орденов в петлицу. У него как клеймо на лбу: «Никогда!»

– А как же диссиденты? – не сдается мама. – Их в лагерях гноили, а они все равно скучали.

– Потому что в СССР они были борцами – их даже КГБ боялся. А здесь их борьба на фиг никому не сдалась. Помнишь, в газетах писали: «Трудящиеся всего мира с надеждой смотрят на СССР»? Диссиденты верили в это! Летели сюда, чтобы «рассказать всю правду». А их даже не заметили. Выйди сейчас на улицу, спроси, кто такой Солженицын. Скажут: «Э-э-э… Сербский диктатор?»

Несколько лет назад в Сан-Франциско я видела демонстрацию китайцев. Человек тридцать ходили с плакатами: «Свободу политзаключенному Сун Хун…!» (не помню как). Народ косился на портрет: «А кто это?» – и проходил мимо. Так глядят на чужую аварию.

Российские дела точно так же никого не волнуют.

Мама страстно защищает от меня Россию:

– На нас смотрели и будут смотреть! Мы великая держава! А если не смотрят, то это говорит об их низком интеллектуальном уровне!

Мама не понимает по-английски, поэтому свято верит в «низкий уровень».

– У этой твоей Маши есть друзья? – меняю я тему.

– Откуда? С кем ей там дружить?

Ну да – классика жанра: анекдотов не понимают, Акунина не читали, про Саратов не слышали. А про Машин ум даже не догадываются – отсюда и тоска. Были бы у нее друзья и достижения – ни о какой ностальгии и речи бы не шло. Вот это важно: чтобы тебя уважали и чтоб ты сам себя уважал.

А еще важнее – вера в светлое будущее. Если человек видит себя счастливым в этой стране – значит, тут его дом. Он все стерпит и все перенесет: начнет с нуля, поднимется… А если у него есть только прошлое, а впереди – чернота, то ему гарантирована ностальгия: «Домой, домой! Не могу я здесь! Задыхаюсь!»

Мать

Выйдя из-за стола, на цыпочках подошла к ней, села с краешку на диван. Рука с истертым кольцом лежит поверх клетчатого пледа. Я помню это кольцо, когда у меня влезало в него два пальца. Ровное дыханье, трепет девчоночьих, загнутых ресниц…

От нее исходит сонное тепло – не сухое и жаркое, как от печки, а какое-то особенное, мамино. В детстве я очень любила смотреть, как мама спит: она казалась мне невероятно красивой.

Обнять, прижать к себе, расцеловать любимые ладошки. Не стала, конечно, ее тревожить. Поправила плед, спустившийся на пол, и вышла.