Гибель гитариста - Слаповский Алексей Иванович (лучшие книги TXT) 📗
Он долго оцепенело смотрел.
И вдруг захохотал.
Он понял!
Он понял мудрость этой игры: нет в ней окончательной победы, нет окончательного результата, а есть только возможность бесконечной, изо дня в день, победы над самим собой! – и это высшее наслаждение, которое только можно представить!
Он объяснял это людям, чужим людям, зачем-то появившимся в его доме, они кивали головами, но вдруг выключили телевизор, уже гудевший от напряжения, он бросился на них, его схватили, зарыдала жена, заплакало дитя, он рванулся – и вдруг сразу ослабел, поникнув головой, сказал:
– Ладно. Сдаюсь.
И, говорят, довольно скоро вышел из больницы, приступил к работе, и все наладилось. В доме сперва боялись даже телевизор включить, игру убрали с глаз долой, но он – не интересовался. Впрочем, он и женой, и ребенком не интересовался уже. Ничем уже…
Эта история имеет отношение к Клекотову лишь как пример, насколько одно занятие может поглотить человека.
Взявшись за изучение гитары, Клекотов службу совсем забросил.
То есть он отбывал ее от и до, но, отбыв, спешил домой, наскоро ел, открывал самоучитель – и старательно прикладывал пальцы к ладам, изучая аккорды. Вскоре он научился брать аккорды чисто, крепко, ему доставляло удовольствие просто утвердить пальцы в том или ином аккорде – и бесконечное число раз проводить по струнам, то бряцая, то перебирая, слушая гармонию многозвучия. Но потом, однако, ему это прискучило. Ну, возьмешь один аккорд, другой, изобразишь даже что-то вроде аккомпанемента – но на что ему аккомпанемент, безголосому? Ему захотелось настоящей игры – чтобы выводить мелодию. Кроме самоучителя с аккордами, в его доме других музыкальных документов, естественно, не было. К Печенегину он постеснялся пойти, он пошел все в тот же музыкальный магазин возле консерватории и там попросил продавщицу что-нибудь совсем простенькое – для ребенка, мол, который только-только учится играть. Ему дали тоненькую тетрадку, в которой: как какая нота называется и для тренировки – нотная запись песни «Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла». Четыре листика всей информации, но Клекотову хватило надолго. Он сам разобрался, какая нота где на гитаре находится, он освоил «Во поле березоньку» на двух струнах – и на этом не остановился. Наоборот, каждый день открывал для себя все новое и новое. Во-первых, он обнаружил, что даже эту простенькую мелодию трудно сыграть идеально. Оказалось, что у него довольно тонкий слух, с каждым разом он по мельчайшейшим нюансам улавливал, лучше или хуже у него получилось. И однажды его осенил тот же вопрос, что бедного нашего компьютерного папу, о котором было только что рассказано: возможен ли вообще предел совершенству?
Я понимаю, для многих это не вопрос, эту азбуку философии многие давно постигли и сами, и с помощью сотен книг, но я не о философском вопросе рассказываю, а о судьбе человека, открывшего впервые для себя, предположим, что дважды два есть четыре. И – изумившегося.
Уже Клекотов проигрывал мелодию с бешеной скоростью, виртуозно, он проигрывал ее в разных ритмах – и в ритме танго (аранжируя попутно, чтоб заполнить цезуры прихотливыми фиоритурами), и в ритме марша – да в каких только ритмах не пробовал, в какие только вариации и аранжировки не ударялся, самая сложная из которых длилась – в отработанном темпе – двадцать восемь минут.
Он был счастлив.
Он понял бы теперь – если б подумал об этом, – почему он не любил и мать свою, и отца, и учителей, и друзей своих детства – а потом людей вообще. Ни в матери, ни в отце, ни в очкастой косноязычной учительнице не видел он, уродившийся, вроде, тупым созерцателем, не видел он совершенства и искусства жизни – когда все красиво, как в ладной музыке, когда все пригнано одно к одному, когда… Когда гармония, одним словом.
Он даже и к бабе своей перестал ходить – от одного воспоминания о запахе ее волос мутило.
Ходил только на службу – и к Печенегину.
Ни с кем там не знакомился, самому Печенегину о своих музыкальных упражнениях – ни слова. Ему этого не надо было.
Он присматривался все пристальней к самому Денису Ивановичу.
И насмотрится подчас до того, что начинает в нем звучать: «Во поле березонька стояла…»
И почудилось ему, что он нашел человека гармонии, человека совершенного – при всех, конечно, личных несовершенствах, но не в том ведь совершенство человека, что он без сучка и без задоринки, а в том, насколько он, этот человек, заполнил собою тот духовный, можно сказать, контур, который ему судьбой предназначен. Не так – но об этом – тяжело и радостно думал Клекотов, все больше любя Дениса Ивановича.
Но зато боль, с которой он жил всю жизнь, не замечая ее, вдруг выплыла наружу – и уже не отпускала. Сам-то я что собою заполнил? – спрашивал себя Клекотов. И отвечал: только на самом донышке духовного резервуара ЧЕЛОВЕК КЛЕКОТОВ плещется субстанция – человек Клекотов, милиционер унылый.
И ладно бы, если б только в Денисе Ивановиче Клекотов обнаружил гармонию и совершенство, он и в других стал нечто такое подмечать. Та же размалеванная девица, полная кишок толстых и тонких, однако, если посмотреть, щекою бархатиста… Да и в бабе своей, которая… – у нее в глазах радужная оболочка довольно привлекательна… А сослуживец его Пцуцех Аркадий – двадцать восемь раз на турнике подтягивается. Только и делает, что дергает себя на перекладине в спортзале, и это раньше раздражало, теперь же – уважение вызывает…
Да и себя Клекотов вдруг стал уважать. А что? Самый, что ли, он плохой? Лишний раз человека не обматерит, не ударит, службу несет абсолютно, что ж касается его тайных способностей по исполнению мелодии «Во поле березонька стояла» – тут ему вообще равных нет.
Но чувство уважения к себе настолько было для него непривычным, настолько обременительным, что Клекотов совершенно сознательно его не захотел. Он понял, что если так дальше пойдет, придется всю свою жизнь поломать и переиначить. Того и гляди – жениться захочется, детей завести. Ну ладно, женится, заведет. А если в один непрекрасный день вернется чувство брезгливости, если окажется, что все это временный обман и то, что Клекотов начал в людях принимать за признаки гармонии и совершенства – только исключения из правила? Тогда что? Вешаться?
Рухнул мир Клекотова – и никак он его не соберет.
Напился, разбил свою гитару.
Стало полегче, но потом опять тяжелее.
И понял он, что нет иного выхода восстановить былую дисгармоническую гармонию своей души, как лишь сотворить какую-то серьезную подлость. А то и преступление, может быть.
С этими мыслями он и шел к Денису Ивановичу Печенегину поздним вечером пятнадцатого июля одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года…
7
По всем художественным законам любого художественного произведения нельзя рядом друг с другом выводить персонажей с одинаковыми какими-то качествами. Если один тонкий, то другой, само собой, толстый, если один зол, то рядом – добряк. Особенно если герои действуют не группой, а в повествовании чередуются.
Но у нас – хроника, поэтому ничего нельзя поделать с тем обстоятельством, что следующий человек, о ком надо рассказать, поскольку он тоже был у Дениса Ивановича в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое, – тоже не любил людей.
Правда, есть отличия и особенности.
Во-первых, человек этот – женщина, а не мужчина, как Клекотов.
Во-вторых, Клекотов не любил всех (да и то, как выяснилось, это не совсем так оказалось), а женщина эта не любила только мужчин.
Боялась.
Ненавидела.
Звали ее… Впрочем, никто из друзей и гостей Дениса Ивановича ее имени не знал – и никому она не представлялась.
Она появилась, как и многие другие здесь, – ночью.
Летом.
Встала тенью у яблони (сидели в саду) – и застыла, слушая.
Печенегин увидел ее, встал, сделал пригласительный шаг, а она взмахнула вдруг каким-то мешком вроде рюкзака и дико закричала:
