Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории - Дрюон Морис (читаем книги онлайн .TXT) 📗

В-четвертых, Седанский затвор… Тут главнокомандующий был подстрахован, но не войсками, а самым высоким военным авторитетом: неприкосновенным авгуром, высшим воплощением славы нашего оружия, маршалом Петеном. Тот не раз утверждал, в частности, когда был военным министром в 1934 году и выступал перед сенатской комиссией: «Сектор не опасен. Арденнский барьер непроходим для современной армии». Поэтому наверняка его и дали удерживать не самым лучшим подразделениям. «А если противник там все-таки пройдет?» — спросил один сенатор. «Его прищемят на выходе», — гордо ответил Петен.

Однако гитлеровские танки прошли, и никто их не «прищемил». Фронт оказался открыт на протяжении восьмидесяти километров, и враг прорвался через брешь. Пятьдесят тысяч пехотинцев бежали перед массой железа пяти бронированных дивизий, и казалось невозможным остановить ни тех ни других.

Ходил упорный слух, что паника в армии Корапа воцарилась еще доначала сражения. Один артиллерийский офицер в приступе безумия приказал своим людям заклепать орудия или вывести их из строя, а затем отходить. Почему ему подчинились, хотя он явно был не в себе? Почему никто не связал безумца, который, впрочем, вскоре покончил с собой?

Такой была картина, которую набросал главнокомандующий, подписав ее потрясающим самообвинением: «Недостаточность численности войск, недостаточность снабжения, недостаточность руководства».

Почему же в таком случае после поражения 1870 года осудили Базена?

Тяжкое молчание воцарилось в ротонде, с каждой секундой все более гнетущее, более трагическое и прерываемое только звуком колес по гравию сада.

Эдуар Даладье, чью плешивость лишь подчеркивают несколько пушистых волосков, склоняет к ковру голову, желая сохранить обманчивую маску сильного человека. «Воклюзский бык», как его называли, похож сейчас скорее на одно из тех изнуренных животных, которые отказываются от схватки и упрямо стоят посреди арены, пока их не прогонят под негодующее улюлюканье толпы.

Потому что это он, Даладье, главный ответственный. Это он, председатель Совета, потом министр национальной обороны, навязал и поддерживал на высшем посту против всех ветров и волн этого консерватора Гамелена, скорее боязливого, чем спокойного, скорее нерешительного, чем вдумчивого, скорее тщеславного, чем уверенного в себе, который еще в 1936 году отсоветовал военное вмешательство по время реоккупации Гитлером Рейнской области. Под тем предлогом, что в нашей армии якобы не предусмотрена частичная мобилизация. А два года спустя, во время Мюнхенского сговора, опять воспротивился атаке и дождался наконец, через восемь месяцев, все так же держа оружие у ноги, что был побит.

Все советовали Даладье заменить Гамелена, про которого знали вдобавок, что он сифилитик и эпилептик. Разве не видели весной 1936-го во время торжественного построения 2-й воздушной эскадры, которую инспектировал главнокомандующий, как он упал на землю и лежал, сотрясаясь, пока его не унесли? Инцидент официально замолчали, но не могли помешать распространению слухов.

По какой причине упорствовал Даладье? Неужели масонские связи оказались сильнее, чем высшие интересы отчизны?

Из-за этого между ним и Полем Рейно возникло ужасное напряжение, дошедшее до того, что оба перестали разговаривать друг с другом. И 9 мая, чтобы избавиться от своего неудобного министра обороны, Рейно подал прошение об отставке президенту республики Альберу Лебрену, правда, дав напоследок инструкцию, чтобы Гамелена заменили генералом Энтзигером. Какого числа? 10 мая.

Всеобщее ночное немецкое наступление задержало правительственный кризис и обязало каждого, военного или министра, оставаться на своем посту. Рейно и Даладье согласились вновь заговорить друг с другом. Прекрасная атмосфера единения и решимости перед лицом опасности!

Новые, более густые тени возникли перед окнами. Заинтригованный Черчилль приблизился и сделал знак генералу Исмею подойти к нему. Они увидели в саду худых и элегантных господ в хорошо отутюженных брюках, в галстуках с жемчужной заколкой, которые толкали садовые тачки, свозя к костру кипы зеленых папок, громоздившихся перед крыльцом. Это сжигали архивы Министерства иностранных дел.

Вся прекрасная дипломатическая работа на протяжении двадцати лет, особенно европейское направление, все эти дивные посольские депеши… «Имею честь довести до сведения Вашего Превосходительства… Хорошо информированные круги полагают… Кажется желательным, чтобы департамент… Из моей беседы с канцлером я извлек впечатление, что…», тайные переговоры, подготовка соглашений, шифрованные донесения — все это кончалось в пламени и дыме, омрачавшем свет весеннего дня. По всей видимости, правительство готовилось покинуть Париж.

И действительно, Черчиллю трудно понять, что случилось с французами, что за смятение, что за паника их охватила. До каких пор они будут отступать? И он внезапно спрашивает, почему на заседании не присутствует г-н Жорж Мандель, министр по делам колоний. Ему отвечают, что министр колоний не входит в Военный совет. Это кажется Черчиллю странным.

Он спрашивает также, что рекомендует и что готовит его друг генерал «Джордж».

Ему могут лишь ответить, что генерал Жорж, командующий армиями Северо-Запада, все еще не оправился от ран, полученных во время покушения в Марселе, которое стоило жизни королю Югославии Александру и министру Луи Барту. Генерал Жорж настолько слаб, что, узнав о прорыве фронта, рухнул, разразившись рыданиями. С тех пор офицеры штаба вынуждены его поддерживать, внушать ему позицию и подсказывать речи.

Поль Рейно вновь берет слово:

— Генерал Жорж настаивает, господин премьер-министр, на необходимости усиления авиационной поддержки. Все, что Англия может предоставить…

Черчилль, чья сигара погасла, возвращается к карте фронта и Седанского котла, который должен еще больше увеличиться. На своем рокочущем французском он спрашивает Гамелена:

— Где и когда вы намереваетесь атаковать фланги этого bulge… котла?

Главнокомандующий пожимает плечами, словно вопрос напрасен и почти неприличен.

— Где ваши стратегические резервы? Где маневренная группировка? — настаивает Черчилль.

Присутствующие поднимают голову, немного удивленные тем, что гость использует точные технические термины, что предполагает хорошее знание, причем на двух языках, военного искусства.

— Нет никаких, — невозмутимо отвечает Гамелен.

У Черчилля словно отнимается язык. Кажется, что он погружен в созерцание костров в саду. Из вежливости никто ничего не говорит. В истории сражений мало найдется примеров подобной некомпетентности.

Среди всеобщей растерянности только адмирал Дарлан, командующий военно-морским флотом, сохраняет безразличный вид. Провал сухопутных сил его не касается. Как знать, не послужит ли этот разгром некоторым его тайным замыслам? Его нетронутые эскадры остаются единственной реальной силой Франции.

Возомнивший себя тринадцатым цезарем, этот франкмасон (и он тоже), этот соглашатель, этот честолюбец лелеял политические амбиции. Выйдя с той же набережной Орсе в декабре прошлого года после достаточно унизительного и бесполезного ужина, данного немецким послом Риббентропом, он шепнул Полю Рейно: «Нам надо договориться, вам и мне, чтобы править страной». По крайней мере, одно теперь ясно: отныне ему надо вычеркнуть Даладье из комбинации, если он хочет взобраться ступенькой выше на капитанском мостике.

Повернувшись к Черчиллю, Рейно вновь начинает умоляющим тоном:

— Самолеты — вот в чем мы особенно сейчас нуждаемся. Отправьте нам все, что у вас есть. Лишь это может спасти ситуацию.

Черчилль понимает, что только ради авиации его и вызвали. Только это ему и твердят, как заклинание: «Самолеты, самолеты!» Он дает понять, что авиация существует для того, чтобы «очищать небо», а не для того, чтобы атаковать танки.

Накануне на Даунинг-стрит он собрал свой военный кабинет. Драматическое заседание. Слово взял маршал авиации Даудинг, командующий воздушным флотом, Стаффи, [2] как его прозвали. Безапелляционным тоном, не боясь возражать самому премьер-министру, он предъявил свои подсчеты и заявил, что с учетом уже понесенных потерь, которые составляют примерно четыреста машин, он может обеспечить национальную оборону только при наличии двадцати пяти эскадрилий истребителей. Их у него осталось всего двадцать восемь.