Гинекологическая проза - Бялко Анна (книга регистрации TXT) 📗
Тут Ирочка, решив про себя, что лучше момента все равно не будет, зажмурилась на секунду и бухнула:
– Скажи мне пожалуйста, вот ты тогда еще аборт делала, это было от Славы или нет? Мне нужно знать.
Алина слегка отпрянула. Медленно подняла руку, сняла темные очки. В ее светло-серых глазах Ирочка увидела яростный, обжигающий холод, содрогнулась внутренне, но взгляда не отвела. Она, не раскрывая рта, пыталась объяснить Алине, что не хочет ее обидеть, что ей действительно это важно, что это не касается ни Алининой жизни, ни ее давних отношений со Славой, что это нужно только ей, Ире, ради ее несуществующего ребенка, ради...
Никто не знал, сколько длилась эта пауза, пока они сверлили друг друга взглядом, во всяком случае официант успел подать злосчастный пирог и исчезнуть, но вот ярость в Алининых глазах стала постепенно исчезать, давая место пониманию, лицо смягчалось, теплело, наконец, Алина прикрыла глаза, кивнула и тихо сказала:
– Я поняла. Хорошо. Я тебе скажу. Но ты уверена, что хочешь услышать ответ?
Ирочка молча наклонила голову.
– А ты точно знаешь, какой ответ ты хочешь услышать?
– Да. То, что есть. Что было. Аль, мне правда очень важно это знать.
– Это был его ребенок.
– Ты уверена? Ошибки не может быть?
– Абсолютно. Ты можешь думать что хочешь, но у меня никогда не бывало двоих одновременно, так что и вариантов нет. Это то, что ты хотела знать? Я тебя успокоила?
Тут что-то щелкнуло у Ирочки внутри, лопнул многолетний нарыв страха, тяжелым комом сидящий в душе и мешающий жить. Господи, чего она боялась все эти годы? Алины? При чем тут Алина? Ну, бывшая Славкина баба, ну, красивая, но совершенно посторонняя и ни капли не демоническая. Сидит напротив, пирог вон ест, крошки на свитере. Ведь не она же мешала мне жить все эти годы, ведь это я сама, со своими дурацкими страхами, этого не надо, того боюсь, насочиняла себе пугал, распихала по всем углам и дрожала всю жизнь, глаза боялась поднять, подумать как следует... Алина... Никто не делает жизнь за нас, только мы сами, мы сами... Себя не надо бояться, собственных страхов, собственных мыслей... Ведь так все просто – спросила, получила ответ, можно жить дальше, только подумать, подумать...
Новые, легкие мысли рванулись потоком. Ирочка сбивчиво, не следя за плавностью текста, а только стараясь не разреветься, поведала Алине о том, зачем она ее расспрашивала, и о предложении врача, и о Славином отказе делать анализы, и как она устала от всего этого, о своей дурацкой ревности и о многом другом, о том, о чем и задуматься-то толком все эти годы боялась...
– Надо же, Господи, глупость какая! Да даже если у него был десяток детей, что это дает? Он все лазает? Чего ж ты хочешь? Там может быть все, что угодно, и обморожения, и излучения, да просто стрессы какие. Ой, мужики! Слов нет. А еще ведь, небось, сутки просиживает за компьютером... Слушай, мне кажется, надо, чтобы с ним поговорил об этом мужик, понимаешь? Не ты, а именно мужик, так, как бы между прочим, невзначай. Есть у него какой-нибудь друг, или кто-то, кому бы он верил? Ну и попроси его тихонько, ведь это святое дело. А там, глядишь, все и наладится, ведь их тоже лечат. Как мне тебя жалко, Господи, я представляю, что ты вынесла, мне это не вчуже знакомо, у меня ведь тоже было... – горячо вторила ей совсем не страшная, не чужая, а близкая и все-все понимающая Алина.
И так они долго сидели, непрерывно что-то говоря и постоянно перебивая друг дружку, внезапно сроднившись душами, и делились, делились, делились знаниями и судьбами, сливаясь в потоке сознания, бескорыстно обмениваясь тем лучшим, что составляет женскую суть каждой из нас.
Когда они наконец распрощались, на улице было совсем темно и морозно. Ирочка спустилась в метро, доехала, вышла опять на поверхность. В бархатном небе прямо над головой блестела одинокая звезда. Ирочка привычно повернула к собору, зашла внутрь. По краешку, вдоль стены, подошла к образу Богородицы, постояла, склонив голову, затем подняла глаза к лику. В полумраке, перебиваемом золотистыми бликами свечей, Богородица смотрела так же строго и прямо, но в ее печальных очах теплился, теплился легкий отблеск неизбывной женской надежды.
Рассказ второй
Никому не расскажешь
Оля вышла замуж очень рано, в восемнадцать лет. Как говорила мама: «Выскочила на свою голову». Действительно, непонятно было, к чему такая спешка, красивая, умная девочка, второй курс института, поклонников хоть отбавляй, живи да радуйся. Нет, надо замуж. И ладно бы, по безумной любви, глупо, но случается, так и такого ведь тоже у нее не было...
А что было? Был Миша, мальчик из той же группы, никакой не красавец, просто хороший мальчик из хорошей семьи, отличник в очках. Умный, тут ничего не скажешь, с блестящим интеллектом, стихи писал неплохие, о литературе мог разговаривать часами – заслушаешься, да и в науке подавал надежды, но главное – у него-то Оля была настоящей, первой любовью, которая только и бывает в восемнадцать лет, это и подкупало.
И еще семья. Сказать «из хорошей семьи» – мало, там еще какая была семья. Начать с бабушки – именитого профессора психологии, с кафедрой в Университете, с книжками, с монографиями... Потом мама, филолог, умеренная диссидентка с вытекающими последствиями, потом папа... Папа, впрочем, будучи крупным чиновником партийно-советского аппарата, разведясь с мамой тому уж несколько лет, жил отдельно, вспоминая семью пару раз в месяц заказами из привилегированных буфетов. Подачка от властей, пустяк, а приятно – такое мясо, как привозил шофер на «Волге» с госномером раз в две недели, в Олиной семье, если удавалось однажды в год достать, хранили в морозилке месяцами, сберегая до больших праздников. Но Бог с ним, с мясом, не в мясе счастье. Большая квартира в «тихом центре», просторные комнаты, высокие потолки, книги, книги... Тамиздат, Самиздат, постоянные и многочисленные сборища (не очень подходит это слово для определения тех, кто там собирался – такого количества интересных людей, зашедших просто на вечерок, Оля не видела за всю свою предыдущую жизнь), разговоры, передачи, звонки из-за границы... Все это происходило в дивной атмосфере таинственности и полузапретности, в ней, как в сигаретном дыму, плавало ощущение того, что происходит что-то очень важное, не сиюминутно-, а общечеловеческое, все это было приправлено остротой потенциальной опасности, неясно, как и от кого происходящей, но от этого не менее обжигающей. Забавно, что эта полуконспиративная обстановка перемежалась легкой, почти детской беспечностью – прийти мог практически кто хотел, телефонного звонка и рекомендации: «Я друг такого-то», было абсолютно достаточно, чтобы получить приглашение. Да, собственно, и вся их институтская компания – человек шесть, приходила совершенно свободно, усаживалась где-то в уголке прямо на пол и жадно внимала, боясь пропустить частичку захватывающего действа.
С таких посиделок, собственно, и начался их с Мишей роман. Сначала приходили всей компанией, потом Миша стал звать Олю чаще, одну, и как можно было отказаться от этого – что в юности бывает слаще чувства избранности и сопричастности. Миша приносил самиздатовские книжки, слепые копии на папиросной бумаге, читать надо было тайно, Оля глотала их за ночь – быстрота чтения, счастливый дар, – возвращала и после, гуляя где-то узкими аллейками бульваров, они взахлеб, но вполголоса, прочитанное обсуждали. Наверное, в этом не было ничего реально опасного – все-таки уже прошли времена, когда за такую книгу могли действительно посадить, в крайнем разе выгнать из института, да и кто стал бы шпионить за двумя влюбленными детьми, но, чтобы понимать это, надо не быть влюбленным ребенком, да и на картинку смотреть через призму десятилетий, а тогда...
Словом, Оля влюбилась не в собственно Мишу, а в весь Мишу окружающий мир, который ей, девочке из предместья, казался загадочно-прекрасным, как сверкающий шар на елке в новогоднюю ночь...
