Дэниел Мартин - Фаулз Джон Роберт (читаем книги txt) 📗

Беседа получилась странной и трудной; Джейн, как всегда, настаивала, что женщины знают и понимают все, что нужно знать о взаимоотношениях подобного рода. Стараясь быть справедливым к Дженни и хваля ее ум и здравый смысл, Дэн подрубил сук, на котором сидел: не смог четко дать понять, что хоть и сам находит, что вел себя эгоистично, однако слепым эгоистом он не был. Он ощущал какое-то лицемерие, искусственность в том, что говорил, чувствовал, что совершил предательство по отношению к Дженни, так как, хоть и послал ей из Луксора открытку, не удосужился даже узнать, можно ли заказать разговор с Америкой. Кроме всего прочего, ему вроде бы выразил сочувствие человек, которого он сам собирался утешать, но вовсе не то сочувствие, какого он ждал: фактически на его грехи как бы посмотрели сквозь пальцы, но сказали, что он не прав… а надо было бы подтвердить, что скорее всего все-таки прав. По правде говоря, больше всего удовольствия во время этой беседы он получил не от того, что было сказано, а от заполнявших ее пауз, от молчания.

Потому что им, как когда-то, в далеком прошлом, все меньше нужны были слова, чтобы понимать друг друга. Да и сама ситуация способствовала этому, ведь все чаще они не могли сказать, что на самом деле думают, из-за посторонних, при Хуперах за обедом: приходилось пользоваться иной сигнальной системой. И даже когда они оставались одни, молчание все реже и реже было неловким. Как-то вечером, когда Джейн зашла к нему в каюту выпить перед обедом, она уселась за стол и принялась писать открытки; казалось, она забыла о его присутствии, и это доставило ему такое же удовольствие, как если бы они поговорили. Их отношения менялись, становились более естественными хотя бы в этом; но дело шло так медленно, такими едва заметными шажками, что Дэн смог заметить это только гораздо позже, оглядываясь на прожитые на корабле дни.

Что-то менялось и в нем самом, менялось в тот самый момент, когда она, сидя в его каюте, писала открытки, а он, пока она писала, читал ту книгу, что она – как он теперь понимал, вовсе не из вежливости – подарила ему в самолете: книгу Лукача. Совершенно случайно, пролистывая ее в тот вечер в каирской гостинице, выбирая наугад то одну страницу, то другую, он набрел на отрывок, сразу же завладевший его вниманием, наверное, потому, что фактически повторял слова Энтони, сказанные в тот незабываемый вечер. В отрывке говорилось:

Дэн тотчас же перечитал отрывок и сделал пометку карандашом. И все-таки, все-таки с политической точки зрения он не был убежден в правоте сказанного: он оставался на стороне Брехта в яростной схватке, что произошла между двумя этими людьми в тридцатые годы; правда, он в свое время был совершенно потрясен блестящим эссе Брехта о Вальтере Скотте, пусть даже причиной тому был неудачный сценарий, когда-то написанный для предполагаемой постановки фильма «Айвенго»: он сразу же понял тогда, какую важную роль играет для него самого мастерски изложенный новый взгляд на достоинства и недостатки Скотта, на очаровательную недалекость его аристократических персонажей.

Короче говоря, Дэн обнаружил, что подпадает под влияние великого венгерского литературоведа или по меньшей мере под очарование гуманистической, в духе Эразма 378, направленности его взглядов, того же течения, что проходит сквозь всю историю Западного мира, как Нил сквозь Африку. Как обычно, это произошло с ним главным образом потому, что он увидел во взглядах Лукача нечто такое, что мог абстрагировать при помощи аналогий, деполитизировать и применить к собственному жизненному опыту… несколько позже он понял, что поступает фактически почти так же, как сам Лукач, ни за что не желавший судить о Томасе Манне, подобно Брехту, как о «типично буржуазном приспособленце, создающем пустые, бесполезные, надуманные книги». Дэна привлекала эмоциональная попытка увидеть жизнь в целом, как ее суть, так и отдельные феномены, привлекала сила, ход мысли, серьезность. В каком-то смысле книга была лекарством, которое порой было вовсе не по вкусу добившемуся успеха буржуа, угнездившемуся в душе Дэна. И все же эта книга неожиданно произвела на Дэна глубочайшее впечатление: он чувствовал, что его взгляд на мир и на себя самого как на писателя ширится и преобразуется.

Впечатление оказалось гораздо сильнее, чем он признавал потом, в беседах с Джейн: он не скрывал, что ему интересно, что он в восторге от знакомства с этой книгой; но, как в разговоре о Дженни, в этих нейтральных, осторожных дискуссиях о взглядах и теориях Лукача было что-то искусственное. Дэн понимал, что говорит не то, что действительно чувствует, а невольно, в зависимости от ситуации, старается занять позицию за или против того, на чем настаивает Джейн, или, точнее говоря, пытается убедить ее признать его правоту, правильность того, что он говорил в тот первый вечер, на палубе, – о разнице между теоретическим, даже эмоциональным приятием идеи и тем, к чему она обычно приводит на практике.

Все ведь знают, к чему привело уничтожение неравенства в Восточной Европе и кое-где еще; а Восточная Европа во плоти, окружавшая их на корабле, вряд ли могла служить доказательством, что люди там живут свободнее и радостнее, – свидетельством торжества контргегемонии. Многие из этих людей держались скованно и по-мещански официально, как будто они втайне чувствовали себя философски и политически обездоленными, а вовсе не свободными. Джейн пришлось с этим согласиться, хоть она и возразила, что это в значительной степени национальная черта, навязывание русского коммунизма другим народам, без учета их национальных потребностей; однако Дэн разглядел за ее рассуждениями все то же иррациональное чувство вины. Казалось, она пытается сказать – нам не дано судить, наши суждения слишком сильно обусловлены нашей культурой. И все же он чувствовал все возрастающую уверенность, что в глубине души разногласий между ними было гораздо меньше, чем могло показаться; однако не успел он прямо сказать ей об этом, как понял, что сделал это зря. Она тут же замкнулась, заподозрила, что он из сочувствия к ней скрывает собственные взгляды, просто старается быть вежливым. И его снова осенила догадка: она совершенно не представляет себе, что он такое, не знает, каким он стал и почему, точно так же, как и он не знает этого о ней.