Я исповедуюсь - Кабре Жауме (книги .TXT) 📗

Я начал письмо так: «Только вчерашней ночью, шагая по влажным улицам Валькарки, я понял, что родиться в этой семье было непростительной ошибкой». И, едва написав это, сразу понял, что начать надо с самого начала. В начале всегда было слово. Поэтому сейчас я снова перечитал эту фразу: «Только вчерашней ночью, шагая по влажным улицам Валькарки, я понял, что родиться в этой семье было непростительной ошибкой». Сколько времени прошло с тех пор, как я это пережил… Сколько времени утекло с тех пор, как я это написал… Сегодня другой день. Сегодня – это завтра.

После многочисленных хлопот с нотариусами и адвокатами, после того как Бернат три или четыре раза обращался к двоюродным братьям Адриа в Тоне, которые не знали, как благодарить его за проявленный интерес и за хлопоты, принятые им на себя ради их родственника, Бернат отправился к некой Лауре Байлине, проживавшей в Упсале.

– Вот несчастье! Бедный Адриа!

– Да уж.

– Простите, но я не могу не плакать.

– Плачьте, плачьте.

– Нет… А что это за распоряжение Адриа?

Пока она пила очень горячий чай, дуя на него, чтобы остудить, Бернат объяснил ей касавшиеся ее подробности завещания.

– Пейзаж Уржеля? Тот, что висит в столовой?

– Так вы его знаете?

– Да, я была у него дома несколько раз.

Сколько всего ты от нас скрывал, Адриа! До сих пор я ничего про Лауру толком не знал. Сколько же всего скрывают друзья друг от друга, подумал Бернат.

Лаура Байлина была красивая блондинка, невысокого роста, очень приятная. Она сказала, что подумает, принимать ей картину в наследство или нет. Бернат сказал, что это подарок и никакого подвоха тут нет.

– Дело в налогах. Я не знаю, смогу ли заплатить налоги за вступление в наследство этой картиной. Или как там это называется официально. Здесь, в Швеции, я должна буду сначала взять кредит, вступить в наследство, заплатить налоги и продать картину, чтобы погасить кредит.

Оставив Лауру с еще дымящимся чаем размышлять о том, как поступить с наследством, Бернат Пленса вернулся в Барселону как раз вовремя, чтобы попросить разрешения отсутствовать на паре репетиций по семейным обстоятельствам. Он хладнокровно воспринял недовольный вид администратора оркестра и сел на самолет до Брюсселя, второй раз за последние два месяца.

Дом престарелых в Антверпене. Обратившись в регистратуру, он улыбнулся полной женщине, которая одновременно разговаривала по телефону и работала на компьютере, дождался, когда она повесит трубку, и, изобразив на лице еще более широкую улыбку, спросил: английский или французский? Женщина ответила: английский, и Бернат поинтересовался, можно ли видеть господина Альпаэртса. Она посмотрела на него с любопытством. Скорее, даже изучающе. По крайней мере, так он почувствовал: его внимательно изучают.

– Кто, вы говорите, вас интересует?

– Господин Маттиас Альпаэртс.

Дама задумалась на секунду. Потом посмотрела в компьютере. Некоторое время она что-то искала. Пару раз позвонила по телефону и опять стала что-то искать в компьютере. Наконец воскликнула: ну как же, Альпаэртс! Нажала на клавишу, взглянула на экран, а потом на Берната:

– Господин Альпаэртс скончался в тысяча девятьсот девяносто седьмом году.

– Вот как… А я…

Бернат уже собрался уходить, как вдруг ему в голову пришла безумная идея:

– Нельзя ли мне взглянуть на его карту?

– Вы ведь не родственник?

– Нет, мадам.

– Могу я поинтересоваться, по какому поводу вы…

– Я хотел купить у него скрипку.

– Вот теперь я поняла, кто вы такой! – воскликнула она с глубоким облегчением.

– Я?

– Вторая скрипка квартета «Антигона».

На мгновение Бернат искупался в лучах своей славы. Он улыбнулся, польщенный.

– Какая у вас память! – сказал он, чтобы что-то сказать в ответ.

– У меня отличная память на лица, – сказала женщина, – к тому же вы такой высокий… – И добавила немного смущенно: – Только я не помню, как вас зовут.

– Бернат Пленса.

– Бернат Пленса… – Она протянула ему руку. – Лилиана Моор. Я слушала вас в Генте пару месяцев назад. Мендельсон. Шуберт. Шостакович.

– Ну да… Я…

– Я люблю сидеть в первом ряду, поближе к музыкантам.

– Вы сами играете?

– Нет. Я только меломан. А зачем вам информация о господине Альпаэртсе?

– Я по поводу скрипки… – Бернат немного помялся. – Я только хотел взглянуть на его фотографию. – И он улыбнулся. – Будьте добры… Лилиана.

Госпожа Моор задумалась на несколько секунд и ради квартета «Антигона» развернула монитор так, чтобы Бернату было видно. Вместо худого старика со слезящимися глазами, седыми волосами и большими оттопыренными ушами – чье присутствие поразило Берната, как удар током, во время той минутной встречи в кабинете Адриа, когда он принес другу компьютер, – с экрана на него смотрел человек грустный, но полный и лысый, с круглыми глазами цвета эбена, как волосы у какой-то из его дочерей, он не помнил точно какой. Вот ведь сволочи!

Женщина повернула экран обратно, Берната прошиб пот от досады. На всякий случай он повторил: знаете, я хотел купить у него скрипку.

– У господина Альпаэртса никогда не было скрипки.

– Сколько лет он провел здесь?

– Пять или шесть. – Она посмотрела в компьютер и поправилась: – Семь.

– Вы уверены, что на этой фотографии именно Маттиас Альпаэртс?

– Абсолютно уверена. Я работаю здесь двадцать лет. – И добавила с гордостью: – Я помню все лица. Другое дело – фамилии…

– Может, кто-то из его родственников…

– У господина Альпаэртса не было родственников.

– Ну, может, какой-нибудь очень дальний родственник…

– У него никого не было. Всю его семью убили во время войны. Они были евреи. Выжил он один.

– И не осталось совсем никакой родни?

– Он, несчастный, без конца рассказывал свою трагическую историю. Мне кажется, в конце концов он совсем свихнулся. Все рассказывал и рассказывал, потому что…

– Чувствовал себя виноватым.

– Да. Постоянно. Всем вокруг. Этот рассказ стал смыслом его жизни. Он жил, чтобы рассказывать, что у него было две дочери…

– Три.

– Три? Ну, значит, три, их звали так-то, так-то и так-то…

– Амельете с волосами черными, как эбен, Тру с волосами цвета благородного дуба и солнечно-рыжая малышка Жульет.

– Так вы его знали? – удивленно спросила женщина, широко открыв глаза.

– В некотором смысле. А много людей знает эту историю?

– Из здешних обитателей – многие. Те, что еще живы, конечно. Он ведь уже несколько лет как умер.

– Да, понятно.

– Лучше всех его изображал Боб.

– А кто это?

– Его сосед по комнате.

– Он жив?

– Более чем. У нас из-за него вечно проблемы. – Она понизила голос и доверительно сообщила второй скрипке квартета «Антигона», высоченному как каланча: – Устраивает старикам тайные турниры по домино.

– А я мог бы…

– Да. Хотя это против всех правил…

– Во имя музыки.

– Именно! Во имя музыки!

вермеер

В комнате для посетителей лежало несколько газет на голландском языке и одна на французском. На стене висела дешевая репродукция картины Вермеера [415]: женщина, стоявшая у окна, с удивлением смотрела на Берната, словно тот только что вошел в комнату, изображенную на полотне.

Старик появился через пять минут. Худой, со слезящимися глазами и густой седой шевелюрой. Судя по его поведению, он не узнал Берната.