Короткие истории. Тексты (СИ) - Хлямин Леонид (е книги TXT) 📗
Ошарашенный экспроприатор уставился на шиньон, точно желая удостовериться, что он не начнет лаять. Затем он несколько раз моргнул и плюнул вслед удаляющемуся стуку каблуков, подобрал шляпу, повертел её.
Лицо Селиверстова озарилось догадкой, - он прицепил к шляпке шиньон, удовлетворенно проговорив: «Была рубь, а теперь рубь двадцать». И зашагал в другую сторону.
(«Ой, извините…»)
Как-то Мишка и я в кафе подсели к трем пьяным бабеням, которые делали нам жесты, и смотрели в нашу с ним сторону. Они пили шампанское и пиво в неуемных количествах. Всем трем было прилично за тридцать, я бы сказал сильно за тридцать. В их одежде преобладал черный цвет: черные лаковые сапоги, атласные черные сумки, юбки выше колен, черные, черные колготки, блузки черные, закрывающие большие и мясные их бюсты. Ярко накрашенные рты, крашеные белым шевелюры. Все три полноватые, точнее сказать - раздавшиеся телом. Они громко смеялись, рассказывали похабные анекдоты, такие же примерно мой один гондонистый родственник рассказывал, - подумал я. Бабы эти пили, заказывали песни Стаса Михайлова и какую-то неприятную тетку по фамилии Ваенга. Они умничали, заигрывали с Мишкой. А я отрешенно смотрел на них, пил свое пиво, и лишь иногда что-то вставлял в их разговор. Разговора у меня с ними практически не вышло. Мишка был им понятнее, так как сказал, что работает в суде, и хочет найти себе женщину по достоинству. Я же, сказал им, что я учитель истории по образованию и закончил педагогический. Тут, они стали мне втюхивать свою бабскую мораль. Когда мне это окончательно надоело, я возьми в своем стиле, и ляпни им что-то про то, как ударил одну девушку - подумал, что отстанут. Или сказал, что не ударил, а выгнал. Они вместо того, чтобы от меня отстать, прилипли еще больше. Одна из них в этот момент уже целовалась с моим приятелем, а две других грузили меня своим "правильным" мировоззрением. Воспроизводить дословно весь этот разговор, у меня нет интереса, так как и ты, читатель, сталкивался с подобного рода пиздежом не раз, думаю. Напишу основное. Эти бабы уже было обиделись на меня, хотя мы прообщались в общей сложности часа два; час из которых я почти молчал, думал о своем, пил пиво, и ковырялся периодически в телефоне. Я бы давно уехал, но Мишка хотел кутежа, и уезжать не торопился. Мне, как порядочному другу пришлось его ждать, ждать когда они ему надоедят также, как и мне. В конце концов, они засобирались, решив ехать к одной из них. (Как их звали, не запомнил вообще). Они вызвали такси; я сел с ними. Мы кое-как в него забились впятером, и зарулили в магазин - бабы хотели взять еще синьки и отправиться к одной из них. Я вышел из авто, распрощался с Мишкой и уехал, посоветовав и ему не задерживаться с этими коровами, на что он лишь беззаботно и пьяно ухмыльнулся. На следующий день он мне рассказал, что было дальше. Они его привезли на площадь Ленина, а именно в сам, что ни на есть, дом Павлова. Сели в кухне, продолжили пить. И одна из них вскоре сказала Мишке: "Пошли в другую комнату, а то мне еще домой ехать, - у меня муж будет спрашивать, где я была, ребенок еще". Мишка пошел. В другой комнате было темно. И Мишка, взяв ее сзади, вошел с легкостью ей сразу не в то отверстие. "Это кто ж тебя такому научил?" - сказала с заигрывающей толикой в голосе бабень. Мишка, чувствуя ее старшинство, вынул из нее, и вежливо произнес: "Ой, извините...".
Потом они уехали все домой, оставив хозяйку квартиры пьяную на кухне слушать звезд российской эстрады.
(Вика танцевала латину)
Вика танцевала «латину» и уронила парнтера на пол. Будучи, девушкой очень экспрессивной, яркой, она не могла не начать танцевать, как я понял, как я это вижу. Но она стройна, и весит немного совсем; и как она уронила бухого мужика на пол, который явно тяжелее ее, - для меня остается загадкой. Я только вижу себе танцпол, светомузыку, кривляющиеся мужики и юноши, возомнившие себя латиносами, и девушки, умеющие, впрочем, танцевать. Сейчас мода на всю эту латиноамериканскую культуру. Я видел пару раз, как танцуют. Девки умеют танцевать. А вот парни - они больше похожи на манерных пидоров, ей-богу. Ну так вот, Вика уронила того, с кем танцевала. Я спросил Вику: «Кряхтел ли мужик, когда упал?» - «Да, - отвечает, - посреди танцпола покатился и зазвенел». Был синь как лунь этот мужик.
Я похвалил Вику.
Потом к ней подошел поляк и заговорил с ней по-русски. А Вика с ним по-английски. Поляк говорит: «Да я по-русски могу!», - а Вика отвечает ему: «Мне похуй!», - и продолжает говорить по-английски. Тоже, блять, удивил, думаю, - по-русски он может, видите ли! Пусть у себя в своей Польше ебаной по-русски говорит, - а нам английского подавай! А Вика добавила: «Черт не русский!». А я добавил ему: «Скотина пшекская!».
Потом на следующий день Вика ела курицу, а я ей жаловался на то, что после слэмов и прочих вечеров стихов иногда заебывают люди своими глупыми сравнениями: Маяковский-хуяковский, там. Просто люди ничего другого не знают, вот и пускаются в эти дурацкие сравнения: Серебряный век, вот, была-де поэзия когда-то… И всем похуй, что я устал говорить что Маяковский – не мой поэт. Мое увлечение им осталось в ранней-преранней юности, что я дико тащусь только по Хлебникову, если уж говорить о поэтах той эпохи. Но Хлебникова они не знают, и он им едва ли понятен этот Великий святой человек.
Еще раз я посетовал, что не люблю латиноамериканскую культуру. А Вика сказала, что спиздила у чурок какую-то каску и съебалась с ней. А потом ехала гордая как орел в ней.
Далее слово даю исключительно Вике. Она говорит мне:
«Иногда ты словно нож, входящий в масло реальности, видишь круглую голову азиатки с чериочками глаз и свекольными волосами. Видишь голову мужика с папиросой, всю в щетине. Ребенка видишь, который весь из воздуха и смеха. И понимаешь каждого. Ты и есть каждый».
Далее мы вспоминаем старое. Я говорю ей, как она пришла раз пьяная на репетицию, сказав почему-то, что была в парикмахерской. Я говорю: «Ты пила что ли? А ты, так болтая ногами, на кресле: Да мне похуй» - «Вот это да! Это я понимаю!» - «А еще ты меня тонкими сигаретами угощала, и говорила: настоящей музыки мало. Я поддакивал, перечислял группы, и мы оба кивали друг другу: да, да, да».
- Жаль, что я помню мало, - говорит Вика.
- Еще мы дико с тобой срубались и ржали на сцене, где женщины встречают в военной композиции там кого-то, и какую-то горсть земли в мешке передают, - ты была как раз одной из этих женщин в платке. И все время там комично как-то выходило, а не трагично.
- Пиши, пиши все, а то забудешь.
- Не забуду. У меня память писательская.
- Не забудь все, что с нами было, что мы говорили, думали, когда были молодые. В старости воспоминаний ничего нет дороже.
- Не забуду.
(Утро не в Крыму)
- «Ой, Ленечка, ой, миленький! Как голова болит! Да что ж это делается, люди добрые?» - кричала Вика, а про себя думала: «ламбруско» - помню, мартини – помню, «лонг айлендов» несколько; потом «самбука» со льдом и кофейными зернами, - неограниченное количество. – «Но виски! Зачем ты, мать твою так, понты свои кривые колотила? - Виски обожаю, только чистый пью, односолодовый! - пижонка ссаная».
Денег в Вике не было. То есть, вообще. Еды и воды тоже. Квартплата была 15-ть, что не могло не ужасать.
Леонид продолжал настаивать. Вика еще раз про себя вспомнила весь ассортимент вчерашних напитков.
Она побежала, - то есть, ей так показалось, - на самом деле, - уныло поковыляла в душ на растертых неудобными, зато красивыми, туфлями, ногах.
Касаемо денег, - Леонид искал не их. Они ему и не нужны были в Вике. Он хотел плотнее разобраться, так сказать, в самой, в ней; прямо-таки, понимаете, в прямом смысле.
