Глухая Мята - Липатов Виль Владимирович (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений TXT) 📗
Любопытен рогатый зверь. Григорию рассказывали, что несколько лет назад, когда была запрещена охота на лосей, через неделю после опубликования Указа два лося пришли в поселок Зачулымский, спокойно протопали через него, миновав площадь, центральную улицу и доску, на которой висел Указ. Дивились на них зачулымцы, а дед Кожевников сказал: «Узнали лоси, что Указ выписан. Намедни тоже — встретил одного, ходил он по вырубкам, на меня фыркнул. Здоровый! Он, поди, и разнес молву — при мне ведь ружье было, а не стрелял!»
Улыбается Григорий воспоминанию, а самому любопытно: что знает зверь о людях, как видит их?
Одип-одинешенек шагает Семенов по дороге к бараку. Торопиться некуда.
Григорий думает о лосе, припоминает прочитанное; он то размахивает руками, то склоняет голову, то выпрямляет, то останавливается. Он один в тайге, а это интересно — одинокий человек. Люди любопытны, когда остаются одни.
В каждом человеке живут два человека: один — тот, что показывается людям и который знает, что за ним наблюдают; второй — тот, который остается наедине с собой.
У Григория Семенова разница между двумя человеками — тем, что на людях, и тем, что в одиночестве, — невелика. В одиночестве Григорий бывает моложе и ребячливей, чаще, чем обычно, распускает резинку, продернутую в губы. Человеку одиночества в Григории — лет двадцать, а может быть, и меньше; он умеет дурачиться, напевать, делать такие вещи, которые второй человек называет дуростью и баловством. Они часто дерутся, эти два человека, они редко живут в мире и, наверное, от этого и отличаются мало — в ссоре они одинаково сильны.
Второй человек в Григории Семенове напевает: «На закате ходит парень возле дома моего…», и первый не останавливает его. В этом, пожалуй, и заключается главное отличие Григория на людях от Григория наедине с самим собой: при людях первый человек обязательно остановил бы второго. «Не пой! — сказал бы он. — Нет причины, дорогой товарищ, да и неинтересно слушать тебя!»
Ребячится Григорий: подняв с земли хворостинку, машет ею, идет разнобойно — то быстро, то тихо, то неизвестно для чего повернется на месте и захохочет. Прислушается, как эхо двоит смех, и опять хохочет. Все смешно ему: длинная тень от ноги, рукавица, почему-то вдруг напоминающая свернувшегося котенка, хворостинка, похожая на саблю; а оттого, что лосиные следы у барака обрываются, совсем весело становится ему. «Понял, рогатый, кто здесь живет!» — вслух произносит он, представляя удивленную морду лося при виде барака. Вспоминается стремительный скачок зверя, облачко снега и напряженный комелек хвоста.
— Ах ты, черт! — хохочет Григорий, приседая.
На пятачке снега возле барака лежат полосатые тени — похоже, что снег нарочно расчертили для того, чтобы было красиво. Поглядев на полосы, Григорий отступает назад и теперь старается ставить ноги только на лунные просветы. Он идет и считает шаги. Двенадцать — насчитывает он, качая головой: его охватывает сомнение: почему двенадцать? Он ведь считал лунные дорожки, а не темные, которых должно быть больше, хотя бы на одну. Григорий дурашливо хохочет и возвращается, чтобы снова пройти по теням.
— Раз, два, три… — медленно считает он, — четы…
«Ре» он не произносит — луна скрывается за облаками, и темные дорожки сливаются с лунными. Он осуждающе качает головой, говорит луне:
— Нехорошо, гражданочка! Видишь же — человек считает! Не по-товарищески поступаете, милая!
Облако невелико — всего маленькая овчинная заплатка на темной шубе неба. На несколько минут скрывает оно осколок луны, но звезды пользуются этим: горят ярко, настырно, словно обрадовались тому, что луна поступила не по-товарищески, спрятавшись за облако. Ярче других, фонарем, горит разноцветный Сириус. «Ишь, какой важный!» — дивится на него Григорий и замечает, что чуть левее Сириуса и чуть ниже вдруг вспыхивает розовенький огонек.
«Ракета-носитель!» — проносится в голове, и от этой мысли Григорий весь тянется к небу.
… На маленькой звездочке вспыхивает отблеск солнца, потом тухнет, и становится страшно — вспыхнет ли опять. Но она вспыхивает, она опять вспыхивает — уверенная и веселая. Звездочка плывет среди холодных миров. Плывет, торжествуя, и Григорию Семенову кажется, что земля под его ногами медленно начинает двигаться назад, в сторону, противоположную торжествующему полету теплой, маленькой звездочки. Он всем телом ощущает ход планеты, и его сердце замирает.
Стремительная, торжествующая плывет в темном небе живая звезда. Пробежав небо, прочертив его пунктирами вспышек, ракета сваливается за горизонт, и тогда из-за тучи выглядывает луна.
Григорий забрасывает хворостинку, быстро идет к бараку.
3
Сегодня — пятница.
Бригадир Семенов в этот день связывается по рации с конторой леспромхоза. За полчаса до девяти Виктор и Борис возятся с радиостанцией, настраиваются, щелкают выключателями и кричат по очереди в эбонитовую трубку: «Центральная, я — Глухая Мята! Центральная, я — Глухая Мята!..»
В динамике попискивает, трещит; мир обступает комнату точками и тире, перекликом далеких голосов. Священнодействуют парни. Окружив их, лесозаготовители почтительно молчат. Никита Федорович с предупредительной улыбкой на лице сидит бочком — готов по первому требованию (да что по требованию — только мигни!) броситься за отверткой или за куском провода. Люди ждут с нетерпением, когда раздастся хриплый голос радистки.
— Центральная слушает! Центральная слушает! — наконец слышится из эбонита. — Перехожу на прием!
— Говорите дикторским голосом, Григорий Григорьевич! Разделяйте слова! — предупреждает свистящим шепотом Борис.
Григорий досадливо фыркает — не получается у него дикторский тон, не может говорить внушительно и четко, а разговаривает по рации так, словно беседует с женой после рабочего дня. Он спокойно усаживается возле микрофона, аккуратно раскладывает бумаги, блокнот, говорит в черный глазок:
— Записывай, Лиза! А коли не успеешь, передай Сутурмину на словах… Темпы мы не снизили, но и приросту большого не достигли. На сегодня заштабелевано четыре тысячи сорок шесть кубометров… Скажи директору, Лиза, что судостроя мало — кубометров семьсот. Крепеж, правда, дадим!
— Передавайте цифры! — металлически сердится динамик.
— Цифры и передаю! — удивляется Семенов. — Одним словом, на судострой надеяться нечего. Зато пиловочник отборный.
Радистка еще два раза перебивает Семенова, Виктор и Борис делают страшные глаза, но бригадир, отмахиваясь от них, продолжает невозмутимо беседовать с динамиком, обращается к нему дружески и несколько фамильярно:
— Не перебивай! Горючего хватит! Пусть Сутурмин не заботится!.. Кстати, где он? Почему не пришел к рации?
— Уехал в Томск! В следующую пятницу будет на связи с вами.
— Хорошо! Трактора в порядке. Скажи ему. Он за машины беспокоится… У меня все! Что нового в леспромхозе?
Бесстрастным, патефонным голосом радистка сообщает поселковые новости: план марта выполнен на сто один процент, сортиментная программа тоже, и за перевыполнение ожидается премия. Получили шесть дизельных тракторов, десять бензомоторных пил «Дружба», новый трактор КДТ-60. Вчера привезли, наконец, баббит для заливки подшипников.
— Всем товарищам из Глухой Мяты привет от семей! — тем же монотонным голосом продолжает радистка. — Вчера выдавали зарплату. Ваши семьи получили. Сегодня по разрешению директора у рации сын Ракова — Миша, дочь Никиты Федоровича — Клавдия… Миша, скажи что-нибудь папе… Вы, мамаша, не трясите ребенка, он сам что нужно скажет!
Георгий Раков проталкивается к рации. На него смотрят, и поэтому уже на полпути он принимает обычный самоуверенный и надменный вид, словно давно знал и был уверен в том, что именно его сына сегодня приведут на радиостанцию.
Динамик шипит, потрескивает, потом слышен прерывающийся голосок:
— Папа, здравствуй! — Затем пауза, а после нее — без остановок, без передышки — выливается длинная булькающая фраза: — Мы живем хорошо, гуляем, купили пальто, пуговиц много-много, до свидания, приезжай, папа… — А в заключение раздается поспешное: — Мы все целуем тебя, Георгий! Приезжай скорее!
