Попутчики - Горенштейн Фридрих Наумович (книги без регистрации .txt) 📗
— Пан, — сказал я, не дожидаясь злого вопроса галичанина. Я понял: если не опережу галичанина рассказом о себе, то будет хуже, — пан, — сказал я, — Чубинец моя фамилия. Я из соседнего села Чубинцы.
Галичанин вытащил из ножен армейский кинжал, вспорол подкладку, ощупал козырёк. Он думал, в кашкете записка.
— Чому жид тоби свого кашкета кынув? — спросил галичанин.
— Не знаю, — ответил я.
— А ты що, хлопець, — спросил он помягче, наверно приняв меня за сельского дурачка, — ты за одягом прыйшов?
— За одягом, — подтвердил я.
— Завтра до Попова Яра изжай, дурень, — сказал он, — там того одягу и щыблэтив будэ навалом. На кашкет, як бажаеш, и геть звидцыля.
Попов Яр — вот где среди замученного, застрелянного воронья лежит моя сероглазая женщина-красавица. Хоронить у нас есть где. Местность овражистая, яров много и почва разнообразная. Немало песчаных холмов, боровые пески, сухие, удобные для рытья могил. Но подальше на запад уже суглинок, местами песок-плывун, большая обводнённость и пригодность для рытья колодцев, наподобие колодца в Парипсах.
В Парипсах мы, кстати, находились уже некоторое время, стояли у перрона, однако этого не заметили. Лишь когда Олесь Чубинец пошёл прочь от разорённых вороньих гнёзд, утирая слёзы с лица своего еврейским кашкетом, я тоже пошёл к себе, это, пожалуй, точнее, чем распространенное в таких случаях выражение — пришёл в себя, пошёл к себе из того ночного пейзажа у кирпичного завода села Кривошеинцы. И таким образом мы с Чубинцом вновь встретились в нашем вагоне, стоящем у станции Парипсы.
7
Ночь была тёплой, но с холодком. Такое противоречие для юго-западных климатических условий вполне допустимо. Вдруг среди теплыни налетит холодный ветерок и ужалит до насморка. Поэтому, хоть ночная температура такова, что можно в майке ходить, однако, не советую. Мы с Чубницом перед тем, как выйти, оба оделись — я надел пиджак, он свою курточку, ибо в совместном творчестве разгорячась, сидели в рубашках с закатанными по локоть рукавами.
Местность соответствовала климату, то есть была правилом с исключением. В общем, пустынно, тихо, темно, однако, в виде исключения, время от времени возникали фигуры довольно шумные. Прошло несколько баб с нашего поезда, неприлично громко для ночного времени переговариваясь и гремя пустыми молочными бидонами. Прошло двое с фонарями, служивый народ со станции, и тоже громко переговаривались. Мы с Чубинцом, попав в общий ритм, гремели колодезным ведром, звенели цепью, скрипели воротом, пили шумно, по-лошадиному отфыркиваясь. Впрочем, в большинстве своём пассажир нашего двадцать седьмого поезда спал не нервно при любых условиях и в любом положении: завалившись на бок, если скамья свободна, сидя, откинув голову с открытым ртом, или по-старушечьи свернувшись клубочком, узелком на чемодане, предпочитая для железнодорожного сна свет, шум и многолюдье, чтобы не проспать свою станцию. Поэтому наш тёмный спальный был пуст, и мы с Чубинцом имели возможность творить. К тому ж в тёмном, пустом вагоне спящий пассажир побаивался воров, а бодрствующий — грабителей, каковые на железнодорожном транспорте водятся и не переводятся.
Минуло пять-семь минут с момента прибытия нашего поезда на станцию Парипсы. Всего он здесь стоит по расписанию пятнадцать, но нам сказали — ещё дольше задержится, поскольку выбился из графика. Минуло пять-семь минут, и постепенно затихло, схлынуло, прошло, отговорило, отгремело. Мы с Чубинцом, выпив полведра, также притихли, прохаживаясь взад-вперёд, разминаясь, соскучившись за вагонное время по пешему ходу. Вода была хороша, несмотря на близость станции. Видно, за колодцем следили, сверху он был прикрыт деревянной крышкой, вокруг колодца была сделана замощённая камнем площадка с уклоном к отводной канавке. Вода была, пожалуй, не артезианская, а верховая, но я люблю такую воду. Она мне кажется более естественной, живой и пахнет дождём и камнем — гравием, щебнем, булыжником из которых устраивают фильтры против заплывания со дна посторонних предметов. В ухоженном колодце вода не только вкусна, но и безвредна. Колодец же неухоженный может своей, даже вкусной, водой распространять гибельные эпидемии холеры, брюшного тифа и прочей заразы. Водопровод, конечно, надёжней, тем более что в некоторых сельских местностях для предохранения от замерзания колодцы обкладывают навозом. Однако мы, определённого сорта размышляющие горожане, попав в сельскую местность, всегда стараемся хлебнуть колодезной, народной водицы независимо от того, чиста она или грязна.
Я, Забродский, причисляю себя к гамлетистам, то есть к людям, которые всякий предмет и явление способны превратить в повод для размышлений, которые всякое конкретное тотчас же спешат соединить с общим, постигая таким образом это общее, но делаясь беспомощными перед конкретным. Общее интересно анализируется, интересно исследуется и… беспомощно повисает в воздухе, точнее, отправляется в архив или книжные полки. Таким образом, всесторонне проанализированный конкретный убийца получает беспрепятственную возможность и далее убивать всесторонне проанализированного конкретного отца. А над моисеевым «око за око, ожёг за ожёг, перелом за перелом», над моисеевым — зло в мир не вноси, но на зло ответь — посмеиваются с задумчивыми лицами и посмеиваются абсолютно по гоголевскому определению: сами над собой.
Вот я вижу идущего по перрону конкретного человека с мешком на спине. По тому, как он движется, бережно, тактично, стараясь не разбудить спящих пассажиров, мне становится ясно — это вор. Честный человек, которому скрывать нечего, ночью громко разговаривает, гремит разными предметами, сморкается. Такое моё общее определение тотчас же подкреплено конкретным: человек с мешком останавливается передо мной, осматривает меня внимательно и предлагает мне купить у него фары. Вместо того, чтоб сразу прогнать этого вора, я отвечаю, что фары мне не нужны. Тогда он предлагает мне пройтись с ним совсем недалеко, чтоб купить у него новенькие колёса с электрокара. Этот вор, конечно, какой-нибудь слесарь-ремонтник, таскающий свои товары через забор. Вот и штаны у него кирпичом вымазаны. У моего соавтора Чубинца этот слесарь-ремонтник тоже вызывает антипатию. И поскольку Чубинец гораздо менее гамлетизирован, он сразу говорит продавцу фар — пиды геть, значит, пошёл вон. Слесарь явно расстроился, потому что он рассчитывал меня, городского хлыща, уломать на парочку ворованных фар и, озлившись на Чубинца, из-за которого ускользает выпивка, крикнув Чубинцу: гад хромой! — он толкнул его ладонью в лицо. Не ударил, а толкнул, но для хромого и этого достаточно. Чубинец пошатнулся, упёрся палкой в землю и ушиб плечо о сруб колодца. Ещё хорошо, что рядом был сруб, а то бы упал. Ситуация мгновенно стала предельно конкретна, конкретнее не придумаешь. Хотя необычной её не назовёшь. Такие ситуации постоянно создаёт для нас российская улица, тем более ночная. Это как раз та ситуация, когда философствовать стыдно, а действовать опасно. Именно в таком промежуточном состоянии между философией и действием настиг я слесаря и схватил его одной рукой за ворот, а второй за плечо. Плечо сразу налилось, взбугрилось, заиграло мышцами. А чем ещё слесарить, если не мышцами. Не обеими же полушариями головного мозга. Я понял, что предстоит схватка: мышцы против полушарий. Каждый из нас напряг то, что имел, однако я опередил.
— Негодяй, — крикнул я, — извинись перед оскорблённым тобой человеком, — и добавил полушёпотом, — получишь три рубля…
— Семь рублей, — сказал слесарь.
Не знаю, почему он не потребовал шесть рублей или десять. Человек конкретного мышления, он наверно подсчитал, что в данный момент на выпивку и закуску ему нужно именно семь рублей.
— Три сейчас, четыре после извинения, — продолжал я торг.
Слесарь-ремонтник получил три рубля и позволил мне скрутить ему свободную руку. Второй рукой он держал мешок. В таком положении я повёл его назад к Чубинцу извиняться.
