Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович (читать книги регистрация txt) 📗
– Вы поверьте, – вдруг тихо попросил Володя, – вы только поверьте, потому что иначе нам никуда не сдвинуться. Послушайте, ведь любые бумаги могут обмануть, но вот так, как мы с вами сейчас, обмануть же невозможно! У меня нет бумаг, или там явки, или пароля, или еще чего, чтобы доказать вам, так же как и у вас ничего нет. Есть только мы – два советских человека, так я предполагаю. Я так надеюсь, – поправился он. – Я верю в это! И у нас случилось несчастье, беда, горе. Так давайте же разберемся.
– Давайте, – так же негромко согласился юноша, – но теперь поздно.
– Почему поздно?
– Потому что Андрей Филиппович убит и Толька Кривцов. Их никакими выяснениями не вернешь…
– Послушайте, – сказал Устименко, – но как-никак на вас нарукавная повязка полицая. Согласитесь, что все это не так просто…
– Да, не просто, – устало произнес юноша. – Все не просто в нашей жизни. Это только в пионерском возрасте все кажется удивительно простым и ясным, да и то не всем мальчикам и девочкам… Короче, нас послало на эту работу подполье. Вы, может быть, слышали, что в районах, временно оккупированных фашистскими захватчиками, деятельно работает наша партия и даже продолжает существовать Советская власть?
– Я… слышал, – ясно вспоминая минуты расставания с теткой Аглаей, кивнул Володя. – Конечно, слышал…
– Хорошо, что хоть слышали! – передразнил полицай. – Ну, так вот…
Он все еще пытался свернуть самокрутку, но пальцы плохо слушались его.
– Так вот… Как и что – я вам докладывать не намерен и не считаю нужным, но мы – кое-кто из комсомола – были приданы нашему старому учителю, еще школьному, Андрею Филипповичу, который в начале войны пострадал от нашего начальства. Фиктивно , конечно, а все-таки пострадал. И фашисты с удовольствием привлекли его к себе, они ему доверили полностью, а он подобрал себе нас. И убитый вами Анатолий Кривцов был его связным с подпольем. Догадываетесь, хотя бы сейчас, что вы наделали?
На лбу у Володи выступила испарина.
– Догадались? Герои-партизаны! Понимаете, что происходит, когда непрошеные мстители лезут не в свое дело, когда, ничего толком не узнав, не разобравшись ни в чем, всякие ферты шуруют по-своему…
– Ну, мы не ферты, – вспыхнул Володя, – нам тоже не сладко!
– А кому нынче сладко? Кому? Им не сладко, они нервные! От нервности Андрея Филипповича так, за здорово живешь, застрелили, из-за нервности, из-за того, что не может слышать слово «русский» от полицейского, – Толя наш убит. Ах, им не сладко! Ах, они переутомились!
Губы полицая задрожали, лицо вдруг стало совсем мальчишеским, и, всхлипнув, он сказал с такой силой отчаяния, что у Володи сжалось сердце:
– Идиоты со «шмайсерами»! Герои из мелодрамы! Дураки вонючие! Мы только развернулись, только начали, мы бы…
Громыхнула дверь, вошел Цветков – белый как мел, с присохшей к лицу гримасой отчаяния – и, увидев плачущего «полицая», заговорил быстро и невнятно:
– Я все понимаю, Сорокин, я принимаю всю вину на себя, я отвечу за свои поступки, готов ответить по всей строгости законов военного времени, но сейчас нам нужно уходить, фашисты могут нагрянуть, а мои люди не виноваты в моей дурости, я не имею права ими рисковать. Вы, конечно, отправитесь с нами, у вас нет иного выхода…
– Нет, есть! – с ненавистью глядя в белое лицо Цветкова мокрыми от слез близорукими глазами, ответил Сорокин. – Мы обязаны оставаться тут. Теперь, после вашего идиотского рейда, нам еще больше доверят оккупанты, и мы обязаны это доверие использовать полностью. И не вам нас снимать, не вы нас сюда поставили, не вы нам дали эту каторжную работу…
Он долго сморкался, задыхаясь от слез, потом протер платком очки, отвернулся и спросил:
– Ну как мы теперь будем без Андрея Филипповича? Как? У нас и коммуниста теперь ни одного нет, понимаете вы это? И связь нарушена, теперь ищи ее – эту связь…
– Связь отыщется, – тихо вмешался Володя. – Если у вас действительно такая организация, то как может быть, что вас не отыщет подполье, не свяжется с вами? Да и сами вы сказали, Сорокин, что теперь вам оккупанты должны еще больше доверять…
– Они Андрея Филипповича будут хоронить! – вдруг с ужасом воскликнул Сорокин. – Вы представляете? Они будут его хоронить как своего героя, они из этого спектакль устроят, а наши люди будут плеваться и говорить: «Иуда!»
Ссутулившись, не зная, что ответить, вобрав гордую голову в плечи, Цветков вышел из комнаты, а Сорокин деловито велел Володе:
– Прострелите мне руку, что ли! Не мог же я в перепалке остаться совершенно невредимым. Хоть это-то вы можете? И с другими с нашими нужно что-то придумать, а то донесет какая-нибудь сволочь о нашей тут беседе… Только не насмерть…
– Я – врач, я анатомию знаю, – угрюмо ответил Володя.
На рассвете летучий отряд «Смерть фашизму» был уже далеко от Белополья – километрах в пятнадцати. Люди шли насупившись, молча, подавленные. Уже все знали трагические подробности налета на «полицаев». Цветков шагал, опустив голову, сунув руки глубоко в карманы реглана. До дневки он не сказал ни единого слова, а когда рассвело, Володя с тревогой увидел, как за эту ночь завалились его щеки и обсохли губы – знаменитый «лук Амура».
– Я заврался, Устименко, – сказал он наконец, садясь на бревна в заброшенной лесопилке и устало вытягивая ноги. – Я вконец заврался и не понимаю, имею ли право жить теперь, после совершенного мною убийства. Надо смотреть правде в глаза – я убил коммуниста, подпольщика, убил, полагаясь на свою интуицию, на понимание по виду – что такое предатель и изменник…
– Вот вы интуицию поносите, – негромко перебил Володя. – И ругаете себя, что по виду! Но ведь я тоже только по виду, или благодаря интуиции, за них заступился. Тут, по-моему, дело другое…
– Какое такое другое? – раздраженно осведомился Цветков.
– А такое, Константин Георгиевич, что мне – вы, конечно, можете ругаться – совершенно невозможно тут поверить в измену и предательство. Наверное, это глупо, но когда я вижу мальчишку очкарика с эдаким хохолком, я не могу! Понимаете? Мне неопровержимые улики нужны, и ни на какой ваш интеллект я не поддамся. Я слишком в мою Советскую власть верю, для того чтобы так, с ходу, на предателя клюнуть…
– Что-то вы курсивом заговорили, – усмехнулся Цветков. – В общем это, разумеется, очень красиво: чистый грязью не запачкается – оно так, но жизнь есть жизнь…
Володю даже передернуло.
– Ненавижу эту формулировочку! – сказал он. – И всегда ее в объяснение низкого и подлого пускают.
– Значит, Володечка, вы вообще в измену не верите? В возможность таковой?
– Не знаю, – помолчав, произнес Устименко. – Во всяком случае, в измену, как вы ее себе представляете, не верю. И когда я только увидел этих полицаев, сразу подумалось: не так что-то!
– По физиономиям?
– Вы бы все-таки не острили! – попросил Устименко. – Правда в данном случае далеко не на вашей стороне, это следует учитывать.
– Насчет наполеончика?
– И насчет наполеончика тоже, – угрюмо подтвердил Володя. – Вам бы за собой в этом смысле последить.
– Ничего, вы одернете!
– Иногда вас не одернешь! Когда вы, например, зайдетесь в вашем командирском величии. Ведь это нынче с вами можно разговаривать, и то только по случаю беды, несчастья, а то извини-подвинься…
– Так ведь я все-таки командир?
– Советский! – сурово и прямо глядя в глаза Цветкову, произнес Володя. – Это существенно! И именно поэтому я на вашем месте поговорил бы с народом насчет всего того, что произошло…
Цветков зябко поежился, потом сказал:
– Кое в чем вы и правы! Мне, к сожалению, представлялось в бою все очень простым и предельно ясным.
– В бою так оно и есть, по всей вероятности. А ошибка совершена нами в разведке и в доразведке. Вернее, в том, что ничего этого просто не было.
– Ладно! – кивнул Цветков.
И велел дяде Мише собрать народ.
Неожиданно для Володи говорил Константин Георгиевич сильно, круто и талантливо. Не то чтобы он себя ругал или уничижал, он точно и ясно сказал, что, "упустив из виду многое, не надеясь и даже не мечтая увидеть здесь своих , я – ваш командир – повинен в большом несчастье. Попытаюсь всеми силами, а ежели понадобится, то и кровью, искупить невольную свою (а это еще хуже для меня в таком случае, как пережитый) вину и, во всяком случае, ручаюсь вам, что ничего подобного не повторится…"
