Дэниел Мартин - Фаулз Джон Роберт (читаем книги txt) 📗
– А Милдред дома?
– Мне не нужна Милдред. Мне нужен ты.
– Я думал, мы договорились… – Я собирался сказать что-то про «накурилась», но она перебила:
– Обещай, что сожжешь. Клянусь, это все неправда.
– Тогда – ничего страшного.
– Я сегодня в полном раздрыге. Ни о чем думать не могла. Реплики забывала. И зачем только я его отправила!
– Тебе нужно успокоиться.
Она опять долго молчала. Потом сказала напряженным, более официальным тоном:
– Тебе хорошо там? В твоем сереньком домике на английском западе?
– Видел сегодня первые примулы. Жалел, что тебя здесь нет.
– Пошел ты к черту.
– Почему вдруг?
– Твое знаменитое воображение на этот раз тебя подвело. Ты не представляешь, что примулы тут кажутся пришельцами с иных планет.
– Только кажутся.
– Дэн, я не хочу больше участвовать в этих кошмарных мудацких играх.
Такие выражения в ее языке встречались очень редко.
– Я очень хочу, чтобы ты спустилась в большой дом и поговорила с Милдред.
– Да я в порядке. – Она помолчала. – Мне просто стыдно.
– Тебе не следует воспринимать все так уж всерьез. Меня, во всяком случае.
– Ну вот, теперь ты заговорил своим «успокой кинозвездочку» тоном.
– Именно это я сейчас и пытаюсь сделать.
Молчание на этот раз длилось так долго, что я в конце концов вынужден был окликнуть ее по имени.
– Я просто пыталась свободно мыслить. Получилось великолепно. Тебе придется поверить.
– Это требует перевода.
– Почему мне приходится столько лгать самой себе.
– Это – привилегия не только женской части человечества.
– Ты уверен, что живешь не на луне?
– О чем это ты?
И опять – молчание. Но вдруг ее голос зазвучал почти нормально:
– Скажи мне, на что ты сейчас смотришь, там, у тебя в доме. Назови хоть что-нибудь. – Я замешкался. – Ну пожалуйста.
– Я сейчас в двух шагах от кошмарной акварели, изображающей церковь моего отца и деревню. Художник – какая-то Элайза Гэлт. Датирована тысяча восемьсот шестьдесят четвертым годом. Думаю, это переделка религиозной гравюры. Там сверху надпись, в виде черной радуги на небесах: «Бог все видит».
– Звучит ужасно.
– Элайзе в ее небесах не хватило места, и «все видит» она написала как одно слово. «Бог все видит». Из-за этого я ее и купил.
– А я думала, ты презираешь дамское рукоделие.
– Только в тех случаях, когда оно мне не по душе.
– Ты так сказал, чтобы я знала свое место?
– Не будь слишком обидчивой.
– Я так боялась, что ты вот таким тоном и будешь со мной говорить.
– Я здесь пробыл всего каких-нибудь тридцать шесть часов и уже сто раз успел подумать: «А ей здесь понравится?»
– То, что я написала… это оттого, что на самом деле я тебя не знаю. Я только думаю, что знаю тебя.
– А ты уверена, что дело не в том, что ты и себя не всегда знаешь?
– И в этом тоже. – И сказала уже спокойнее: – Обещай его сжечь, когда получишь.
– Ладно.
– Я – та, у кого очень неплохо получаются письменные буквы.
– Помню-помню.
– Тогда поклянись.
– Уже поклялся.
– Положа руку на сердце?
– Вот ты и положи. Оно знаешь где? Где-то рядом с тобой. – Она молчала. – Теперь иди, ложись спать.
– А ты что собираешься делать сегодня?
– Буду работать над сценарием. И думать о том, что ты спишь.
Снова – молчание. Последнее из многих, рассыпанных по всему разговору.
– Сорви мне примулу, ладно? Я люблю тебя.
Трубка щелкнула прежде, чем Дэн успел ответить. Он подумал было перезвонить в Калифорнию, дозвониться до Милдред в большом доме и попросить ее пойти в «Хижину» взглянуть, в порядке ли Дженни, но решил, что той и самой хватит ума пойти к Милдред, если ей надо поплакаться в жилетку, и что вообще-то лучше заказать разговор на то время, когда Дженни проснется, попозже, когда здесь, в Англии, день будет близиться к вечеру. Так он и поступил.
Это было неудачно вдвойне. Как только он услышал голос Дженни, угрызения совести из-за Египта и Джейн резко усилились; однако ему хотелось немного поднять ей настроение, прежде чем рассказать об этом, тем более что покамест и особой необходимости в этом признании не было, хотя он уже решил, что имеет смысл сообщить ей о том, что носится в воздухе, уже сейчас, а може, и притвориться, что хочет сначала с ней посоветоваться. Но Дженни, разумеется, сделала даже эту его сомнительную попытку облегчить свою совесть совершенно невозможной. Он слышал ее такой далеко не в первый раз. Прежде уже были жалобы на плохой день в студии, раздражительность, слезы… не так уж неожиданно, поскольку он знал, возможно, даже лучше, чем она сама, до какой степени каждая актриса живет на нервах, и ошибкой было бы не понимать, что они всего лишь пользуются предменструальной депрессией, чтобы чуть-чуть побыть просто Евой и, поиграв так, очень быстро вернуться к своей обычной, анормальной роли. Но его звонок, к несчастью, лишь усилил впечатление искусственности их отношений. Как это всегда бывало, Торнкум заставил его укрыться в прошлом, в утраченном домене, в ином мире, и миру этому не нужен был ее голос, чтобы лишний раз напомнить Дэну о новом расстоянии, их разделившем, – почти равном расстоянию между воображаемым и реальным.
Это было несправедливо по отношению к Дженни… несправедливо даже по отношению к нему самому, так как, пока она говорила, у него росло желание оберечь, защитить ее; он даже не лгал, просто немного преувеличил количество раз, когда он думал о ней, приехав на ферму. Он действительно лелеял мысль о ее приезде сюда, хотя в то же время не сомневался, что приедет она лишь как гостья: иное будущее для них обоих представить было бы вряд ли возможно. Какая скука владела бы ею здесь, пожертвуй она своей карьерой ради этого «далека»… и все же он, словно подросток, видел в мечтах ситуации, когда она, чудом изменив собственную природу, радостно соглашается принять этот образ жизни. К тому же ему недоставало ее физически: ее небрежной грации, ее присутствия рядом, ее голоса, движений, жестов и, конечно же, ее нагого тела.
Он считал, что давным-давно освободился от представления, что лица, часто встречающиеся на фотографиях, должны – это же аксиома! – принадлежать гораздо более интересным, глубоким и человечным личностям, чем все остальные представители рода человеческого: стоило им оказаться вне экрана и сцены, как все свидетельства – будь то на публике или в частной жизни – доказывали совершенно обратное. Однако сейчас он задумался – а не стал ли он все-таки, пусть самую малость, жертвой этого представления: увлеченный ее живым умом, не забыл ли он, как соблазнительна она и по более ординарным, типично мужским меркам… и, несомненно, была бы не менее соблазнительной, даже если бы оказалась менее интересной и оригинальной личностью. Он ощущал себя человеком, захватившим в плен принцессу и вдруг обнаружившим, что сам пленен ее титулом и всем, что этот титул сопровождает; тенета, разумеется, шелковые, но – какой абсурд! Почему-то казалось, что международный звонок в Торнкум требует от него гораздо большей терпимости, чем все звонки в Лондон. Звонок этот отдавал особого рода капризностью, сродни комедиям периода Реставрации, этаким манерным забвением обыденной реальности… фунты и доллары беззаботно тратились на сложные технические устройства лишь для того, чтобы лишний раз установить, что они нужны друг другу. Это напрочь расходилось с тем чувством, что Дэн испытал накануне, во время утренней прогулки с Полом; да и с незначительным инцидентом чуть позже днем, совсем мелкой деталью: Джейн предпочла поехать вторым классом, а не первым.
Выбритый и одетый, Дэн на минуту остановился у окна спальни, глядя вниз, за кроны яблонь в саду; и снова грустно подумал о прикосновении Мидаса. Иногда понятия «иметь все» и «не иметь ничего» гораздо ближе друг к другу, чем могут вообразить те, кому не очень повезло.
