Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
Нагорье
10 января 1890 года
Моя драгоценная Огаста!
Так прекрасно с твоей стороны, что ты приняла у себя Олли на Рождество. О том, чтобы он приехал домой, не могло быть и речи, нам нечем было бы оплатить проезд. Если бы не ты, ему пришлось бы поехать в Милтон, где сейчас, когда моих родителей уже нет и старый дом продан, все печально и стесненно, или остаться в школе с двумя-тремя такими же неприкаянными. Доктор Райнлендер и его жена – сама доброта, но это не было бы Рождество.
Он написал мне, когда вернулся, – одно из характерных для него посланий, два десятка слов; он пишет, что ему “было весело с Родманом” и что “миссис Хадсон была очень добра и задала массу вопросов”. Надеюсь, он не забыл о вежливости и написал тебе тоже.
Сегодня я получила весточку от Оливера, который повез на Восток свой отчет об орошении для Геологической службы (майор Пауэлл в контрах с какой‑то кликой сенаторов и хочет заручиться для нынешней сессии Конгресса всеми возможными доводами). Перед Вашингтоном Оливер нашел время заехать в Конкорд. Там не все так, как я надеялась. Олли учится с трудом, кое‑как держится на плаву – и только. Оливер пишет, он изрядно одинок и оторван от остальных. Он ощущает свое отличие и обижается на учеников, когда они на это отличие намекают. Осенью, вскоре после приезда, он, похоже, подрался по‑настоящему, на кулаках, с одним мальчиком, который стал высмеивать место, откуда он приехал. “Я из Айдахо!” – заявил он доктору Райнлендеру, как будто это все оправдывает. И он носит в петлице веточку полыни, как шотландская девчушка могла бы носить вереск!
Меня угнетает мысль о его тоске по дому и о потасовке – вообще‑то он не грубый мальчик и не драчун. И я начинаю сомневаться в разумности своих планов на его счет. Но все же он познакомился с тобой, с Томасом и с вашими детьми, он ездил в одиночку, как взрослый, он учится у лучших педагогов с лучшими восточными мальчиками. Я знаю – он поблагодарит меня в итоге за то, что я принудила его к этому.
В письме он просит фотографию сестер, чтобы поставить у себя в комнате, и фотографию его пони. Судя по всему, то, что у него есть пони, повысило его престиж среди товарищей, и он всегда по‑мужски опекал и оберегал сестер, особенно Агнес. Я попросила Уайли, у которого есть аппарат, привезти его в следующий раз, когда он сюда заедет, чтобы мы смогли исполнить желание Олли.
От одного места в письме Оливера я испытала странное смешанное чувство, и подступили слезы. Поговорив с доктором Райнлендером и попрощавшись с Олли, Оливер проскользнул на галерею школьной церкви и постоял там незамеченный во время службы – он пишет, она была впечатляющая, и мальчики вели себя хорошо. О, я бы все отдала за такую возможность – хоть десять минут побыть там скрытно, глядя вниз, в строгий ученый сумрак, где звучат благородные торжественные слова, и видеть среди других голов русую голову моего мальчика, впитывающего эти слова, набирающегося мудрости и понимания того, что значит быть цивилизованным!
Вместо этого я гляжу в свое окно и вижу неглубокий, как бы подернутый рябью снежок и жесткие кусты полыни, которые нехотя гнутся под резким северо-западным ветром. Наша надежда на возрождение здесь нашего былого “сообщества святых” сбылась не вполне. Мужчины были безумно заняты, Фрэнк и Уайли большую часть времени проводили в каньоне. Сейчас Оливера нет, Фрэнк собирается на Восток проведать родителей впервые за пять лет. Я дам ему письмо для тебя, потому что хочу, чтобы вы познакомились. Если он пожелает излить тебе душу, пожалуйста, выслушай и не суди слишком строго ни его, ни меня. Это будет наилучшая альтернатива тому, чтобы самой с тобой поговорить. У нас все в порядке – жизнь продолжается, былые узы крепки, – и если есть известная доля несчастья, подлинного сожаления – ну что ж, для этого мы рождены, и мужчины, и, тем более, женщины. Повторяю, у меня все в порядке.
Нагорье
1 марта 1890 года
Моя милая Огаста!
Последние два-три дня ты незримо была со мной. Одним из вечеров я перечитывала “Освежающий день” – первый стихотворный сборник Томаса и твой свадебный подарок нам с датой моего бракосочетания четырнадцать лет назад. Помнишь, ты изобразила на подклеенном шелком форзаце розовый букет, а в конце – маргаритки? Два сонета Томас написал в Милтоне в один из тех летних выходных дней, что кажутся тем чудеснее, чем больше проходит времени, которое пытается их изгладить. Странное, когда я читала, было чувство: чудесной сохранности – и такой, увы! печальной меланхолии! Книга жизни у меня в руках открылась на давней странице девичества и надежд.
Кто мог предугадать для той невесты сегодняшнюю и вчерашнюю картину ее дней? Завтрашняя еще не раскрыта. От мыслей о будущем сердце иногда почти так же холодеет, как оно теплеет от мыслей о прошлом. Я уверена, что вижу свою грядущую жизнь в гораздо лучшем свете, чем могла бы, и чувствую, что у меня есть силы ее вынести, как бы она ни обернулась. И все же – вынести! Будущее никак не мыслится без того, чтобы его надо было вынести!
Это сумасшествие своего рода – не быть счастливой, когда со здоровьем у тебя неплохо, когда у тебя хорошие дети и верный энергичный муж, занятый необычайным делом: выводящий абрис цивилизации на чистой странице пустыни. Я говорю себе, что оставаться подругой самой благословенной из женщин – подлинное счастье. И все же не могу похвастаться, что очень счастлива, и даже не могу обнадежить тебя, сказав, что когда‑нибудь это может измениться. Я чувствую себя такой же жесткой, мерзлой и несуразной, как полынь на здешнем ветру. Но полагаю, что, как полынь, я хотя бы выживу – если только не явится какой‑нибудь Хай Маллет с плугом и не выворотит меня с корнем.
Вот на какой примерно лад ты, не желая того, настроила меня своим рассказом о встрече с Фрэнком. Я знала, что он сразу тебе понравится. Он подлинно благородный человек с самыми возвышенными идеями, чрезвычайно чуткий и понимающий. Я знаю – он, должно быть, испытал облегчение от возможности побеседовать с тобой, потому что здесь, среди нас, в нашем запутанном и затруднительном положении, не представляется случая поговорить начистоту. И все же как ты меня потрясла, передав его слова про “неисцелимую болезнь”! Какая беда, какая беда для него, для меня, для Оливера, для всех нас, что такой чистый и замечательный молодой человек разрывается между верностью другу, которого он ценит превыше всего на свете, и этой неисцелимой болезнью! И все‑таки его дилемма и его мучения не могут быть тяжелее моих.
Я должна на этом остановиться. Умоляю тебя, не думай об этом больше.
Оливеру пришлось, едва вернувшись из Нью-Йорка, поехать туда снова, чтобы переговорить с генералом Томпкинсом и двумя участниками лондонского синдиката, которые только-только прибыли. Кажется, есть недовольство тем, как продвигается канал “Сюзан”, который, по мнению этих господ, следовало осенью прорыть на все двадцать миль, чтобы весной он был готов к использованию; и кто‑то, кажется, поднял вопрос, не напрасно ли Оливер в то же самое время так усердствовал с Большим каналом. Я выхожу из себя от злости при мысли о том, что люди, имеющие о проекте самое смутное представление, сомневаются в человеке, который его разработал и добивался его осуществления вопреки всему. Для него “Сюзан” – только подачка скептикам. Этот второстепенный канал мало что значит по сравнению с грандиозным Большим каналом, и даже если бы он был готов сейчас, от него лишь небольшая площадь получила бы орошение.
И все же ему пришлось поехать, чтобы доказать свою правоту. Он терпеть этого не может. Опять убеждать да уламывать. Правда, можно будет, сказал он мне, уезжая, хотя бы привезти оттуда много роз с открытыми корнями. Здесь доступны лишь довольно заурядные сорта. Я знаю, он помешан на розарии для меня. Надеется, что это поможет возместить мне всю летнюю пыль и неуют и убедить меня, что ожидание окупается, что жизнь в долине Бойсе можно наделить изяществом и красотой, что нам не надо ждать, пока Агнес станет взрослой женщиной, чтобы наш антураж стал пригоден для цивилизованной жизни.
Он такой хороший человек, что хочется плакать, и больше всего хочется плакать от неспособности поверить в него. Ничего не могу с этим поделать. Хотя того неприятного, о чем ты знаешь, после моего возвращения, к счастью, не было, я видела в нем в прошлом эту слабость среди всех его сильных сторон, и я не могу о ней забыть. Меня страшит неопределенность, рождающая напряжение, и я боюсь этих долгих утомительных поездок и влияния разных людей, с какими они его сводят. Я наблюдаю за ним; не знаю, наблюдает ли он за мной. Мы вежливы друг с другом.
Ни о чем из этого мы с ним не говорим. Обсуждать такие личные темы Оливер не в состоянии, он в подобных случаях немеет. Избегая разговора, мы делаем вид, что ничего нет. Но это не тот брак, о каком я мечтала, и не тот, каким он был. Это израненное и осторожное перемирие; мы ходим забинтованные и бережем от ушибов наши болячки. Спустя четырнадцать лет та невеста, чей выбор ты поставила под вопрос, не способна вполне доверять ни тому, за кого вышла, ни себе самой. Не будь тебя и Томаса, негасимо сияющих на своей незыблемой скале, эта тьма была бы кромешной.
