Я исповедуюсь - Кабре Жауме (книги .TXT) 📗

– Почему тебя это так волнует? – спросил Бернат.

– Потому что если зло может быть безнаказанным – мы пропали.

– Я тебя не понимаю.

– Если я могу просто так совершить зло и от этого ничего не случится, у человечества нет будущего.

– Просто так – в смысле преступление без мотива?

– Преступление без мотива – это самая бесчеловечная вещь, которую только можно себе представить. Я вижу человека на автобусной остановке и убиваю его. Ужасно.

– А ненависть оправдывает преступление?

– Нет, но она объясняет его. А немотивированное преступление, помимо того, что ужасно, еще и необъяснимо.

– А преступление во имя Бога? – вмешалась Сара.

– Это преступление немотивированно, но обеспечивает иллюзию алиби.

– А преступление во имя свободы? Или прогресса? Или во имя будущего?

– Убивать во имя Бога – то же самое, что убивать во имя будущего. Когда оправдание идет от идеологии, сопереживание и сострадание исчезают. Тогда убивают бесстрастно и совесть остается в стороне. Как при немотивированном убийстве, совершенном психопатом.

Они помолчали. И не смотрели в глаза друг другу, словно подавленные этим разговором.

– Есть вещи, которые я не могу объяснить, – мрачно произнес Адриа. – Жестокость. Оправдание жестокости. Их я не могу объяснить иначе, как рассказывая о них.

– А почему бы тебе не попробовать? – спросила ты, глядя на меня так, что твой взгляд и по сю пору сверлит меня.

– Я не умею писать. Это вот Бернат у нас…

– Ты издеваешься? Куда мне!

Разговор иссяк, и мы пошли спать. Помню, любимая, что именно в тот день я решился. Пролежав час без сна, я встал и тихо прошел в кабинет. Взял чистые листы и перо и собрался записать старинное наставление, полагая, что так постепенно приближусь к нашему времени. И я написал: камни не должны быть слишком малы, ибо тогда они не нанесут вреда. Но они не должны быть и слишком велики, ибо тогда они сократят страдания провинившегося. Ведь мы говорим о наказании провинившихся – об этом никак нельзя забывать. Все эти добрые люди, которые поднимают вверх палец, вожделея участвовать в побивании камнями, должны знать, что вину следует искупать страданием. Это так. И всегда было так. А посему, нанося раны прелюбодейке, лишая ее глаза, оставаясь равнодушными к ее слезам, эти люди угодны Всевышнему, единому Богу, Сострадательному и Милостивому.

Али Бахр явился сюда не так, как все остальные: он был истцом, а значит, имел особое право бросить камень первым. У него на виду эта гнусная Амани, посаженная в яму, из которой высовывалось лишь ее бесстыжее и – теперь-то – заплаканное лицо, уже давно без конца повторяла: не убивайте меня, Али Бахр сказал вам неправду. И Али Бахр в нетерпении, раздраженный словами виновной, по знаку судьи подошел поближе и запустил в нее камнем, чтобы увидеть, замолчит ли наконец это сучье отродье, да будет хвала Всевышнему. А камень, который должен был заткнуть рот этой шлюхе, двигался медленно, совсем как сам Али Бахр, когда вошел в дом к Амани якобы для того, чтобы продать ей корзину фиников, а Амани при виде мужчины закрыла лицо кухонной тряпицей, которую держала в руках, и спросила: кто вы и что вам тут нужно?

– Я пришел продать эти финики Азиззаде Альфалати, торговцу.

– Его нет, он вернется только вечером.

Именно в этом Али Бахр и хотел убедиться. К тому же он увидел ее лицо: гораздо, гораздо красивее, чем ему рассказывали на постоялом дворе в Муррабаше. Презренные женщины, как правило, бывают гораздо красивее остальных. Али Бахр поставил корзину с финиками на пол.

– Но они нам не нужны, – сказала она растерянно. – И я не распоряжаюсь в доме…

Он сделал пару шагов в ее сторону и простер руки, нахмурив брови и говоря: я хочу раскрыть твою тайну, малышка Амани. И, сверкая глазами, сухо добавил:

– Я пришел во имя Всевышнего покарать богохульство.

– Что вы хотите сказать? – перепугалась прекрасная Амани.

Он подошел еще ближе к девушке:

– Я должен разоблачить твою тайну.

– Мою тайну?

– Твое богохульство.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Мой отец… он… он… разберется с вами.

Али Бахр не мог скрыть огонь в глазах. Он грубо приказал:

– Раздевайся, презренная тварь.

Вместо того чтобы повиноваться, зловредная Амани бросилась внутрь дома, и Али Бахр вынужден был погнаться за ней и схватить за шею. А когда она принялась звать на помощь, ему пришлось зажать ей рот одной рукой, в то время как другой он рвал на ней одежду, чтобы выставить грех на свет божий.

– Вот оно, богохульство!

Он сорвал с ее груди медальон. На шее остался кровавый след.

Мужчина разглядывал медальон на ладони. Какая-то фигура: женщина с ребенком на руках, а в глубине неизвестное раскидистое дерево. На оборотной стороне христианские письмена. Так, значит, сплетни женщин о прекрасной Амани были правдой: она поклонялась ложным богам или, по крайней мере, нарушала закон, запрещающий при любых обстоятельствах изготовлять, вырезать, рисовать, писать, покупать, носить, иметь, прятать изображение человека, хвала Всевышнему.

Он спрятал медальон в складках одежды, так как знал, что сможет выгодно продать его торговцам, которые следуют в Красное море и в Египет, со спокойной душой, потому что он-то не изготовлял, не вырезал, не писал, не покупал, не носил, не имел и не прятал никаких предметов с изображением человека.

Размышляя об этом и пряча медальон, он вдруг заметил, что у красавицы Амани под разорванным платьем виднеется похотливое тело, греховное, как сам грех. Недаром поговаривали некоторые, что у нее под легким платьем должно быть необыкновенное тело. На улице послышались крики муэдзина, созывавшего всех на зухр [347].

– Не кричи, а не то я убью тебя. Не вынуждай меня это делать, – предупредил он.

Он толчком заставил ее согнуться, прижал к полке, на которой хранились сосуды с зерном. Наконец-то она стояла голая, роскошная, рыдающая. И эта грязная свинья дала Али Бахру войти в себя, и это было такое блаженство, которого я не найду даже в раю, вот только эта женщина без конца всхлипывала, а я слишком забылся и закрыл глаза, унесенный волнами бесконечного блаженства, хвала В… о, наконец-то!

– И тут я почувствовал этот ужасный укол и, открыв глаза и очнувшись, почтенный кади [348], увидел перед собой глаза этой безумной и ее руку, все еще сжимавшую шампур, которым она пронзила меня. И от боли я не смог завершить молитву зухр.

– А как вы думаете, по какой причине она решилась напасть на вас именно тогда, когда вы погрузились в молитву?

– Думаю, она хотела украсть у меня корзину с финиками.

– Как, вы говорите, зовут эту женщину?

– Амани.

– Приведите ее, – сказал судья двум близнецам.

На колокольне церкви Консепсьо пробило полночь, затем час. Машин на улице давно уже почти не было слышно, Адриа не хотел вставать ни в туалет, ни для того, чтобы заварить ромашку. Ему не терпелось узнать, что скажет кади.

– Во-первых, тебе надлежит знать, – сказал кади, – что вопросы здесь задаю я. Во-вторых, тебе надлежит помнить, что если ты солжешь, то заплатишь за это жизнью. Говори!

– Почтенный кади, к нам в дом вошел незнакомый мужчина.

– С корзиной фиников?

– Да.

– Он хотел тебе их продать?

– Да.

– А почему ты не захотела купить их?

– Мне не разрешает отец.

– Кто твой отец?

– Азиззаде Альфалати, торговец. К тому же у меня нет денег.

– Где твой отец?

– Его заставили выгнать меня из дома и не оплакивать меня.

– Почему?

– Потому что я обесчещена.

– И ты так спокойно сообщаешь об этом?

– Почтенный кади, вы сказали мне не лгать, иначе я расстанусь с жизнью.

– Почему ты обесчещена?

– Меня изнасиловали.

– Кто?

– Мужчина, который хотел продать мне финики. Его зовут Али Бахр.