Андеграунд, или Герой нашего времени - Маканин Владимир Семенович (читать книги онлайн полностью txt) 📗
Уже по номеру я сообразил, что 613-я, скорее всего, в восточном крыле шестого этажа — мрачноватые, туда-сюда, закоулки. Но тотчас туда отправился. У меня только и была, что Лялиных, я даже поспешил: две сторожимые квартиры это стабильность.
Жильцы на шестом, сновавшие в коридоре (вечер; я спрашивал), либо не знали квартиры с таким номером, либо посылали еще дальше в восточную сторону. Но в полутьме вдруг удачно высветился тупик — и прямым ходом (идти до упора) дверь с жестяным номером, криво висевшим: 613.
Дверь открыл староватый мужчина.
— Чего надо?
Сказал, как отбрил: никто и никуда у них не едет. И тут же с общажным задором послал проходимца, то бишь меня, подальше: ступай на хер!.. А с порога просматривались две комнаты. Без телефона. Но умывальник сверкал. Раковина чистая. Ага! — я уже приглядывался. Плита чиста. И запах стряпни вкусен. На мужика (его ворчню) я внимания не обращал, на таких кв метрах решает женщина. Ждал.
Единственное, что сразу не нравилось, — это клетка с маленьким вертлявым попугайчиком, который без передышки кричал и продолжал посылать меня:
— На хер, на хер, на хер...
Значит, следить за попкой. Зерно. Воду. Не дай бог заболеет, сдохнет или упорхнет в коридоры всем на потеху.
— Чего стал? Я же сказал: уходи!
Но я не уходил.
— Попугай? — я спросил.
— Чего ты тут стал?! — повысил мужик голос (я этого и хотел).
На шум из дальней комнаты вышла наконец женщина лет тридцати. Явно дочь. В свитере, с огромной грудью, свисавшей под свитером, кажется, до паха. Два кота в мешке. Они там шевелились при каждом ее шаге.
— Что такое? — спросила, перехватывая мой взгляд. Непомерной грудью своей была явно горда. — Смотреть за квартирой? А кто вы?
Я отвечал ей сдержанно, интеллигентно (тоже ведь знаю свои сильные пункты) — мол, у меня опыт, я не впервые. Мол, платят мне плохо, но приглядываю за квартирами я хорошо.
Дочь продолжала меня разглядывать, и я понял, что слегка зацепился.
Попугайчик бешено завопил свое: «На хер! На хер! На хер!..» — на что я отреагировал вновь мягко и с улыбкой, мол, у каждого свое мнение, даже у птички.
— Почему бы вам не решить общесемейным голосованием. Кто за — кто против...
Дочь оказалась с юморком. Подхватила:
— Мама. Голосовать! — позвала.
Появилась из глубин мамаша, главный персонаж — тоже с большой грудью, но уже растекшейся по телу во всех направлениях.
Глаз у матери был прицельный; все поняла, все взвесила. Сказала, не слишком меня поощряя, но в нужной мере заинтересовывая:
— Здесь сторожить — только приглядывать. Попугая забираем, можете на него не коситься. Денег дадим мало: мы бедные.
Мать сделала паузу.
— Она, — указала на дочку, — едет к своему загулявшему муженьку...
— Мама!
— Хорошо, хорошо... к своему верному муженьку на Урал, а мы едем с ней вместе. Там есть работа. Дочь там останется с мужем, а мы... кто знает?.. время от времени будем сюда возвращаться. Квартиру мы не бросаем. Нельзя обрубать разом.
— Опасно, — поддакнул я.
— Я никуда не поеду, — мрачно сказал мужик.
— Поедет, поедет! — перебила дочь со смешком и подмигнула мне.
Я знал, чью сторону держать: поедете, куда вы денетесь, женщины вас уломают, — вздохнул я как бы в сочувствие и в поддержку мужику, но тут же с предательской объективностью добавил:
— И не таких обламывали!
Засмеялись.
Попугай (на него действовала, я думаю, общность интонации и смех) опять задергался и завопил, чуть веселее посылая меня (возможно, нас всех) «на хер».
Мужик за свое:
— Не поеду.
— Езжайте, езжайте! — Теперь на строптивого я уже наседал. — Там родные люди. Там жизнь. А что вам здесь одному? Что одному без родных делать? — вот я — сед, одинок, сам себе стираю, кашу варю, картошку чищу, что хорошего?!
Прибеднялся я не всерьез, с улыбкой и со смешками (и с подмигиванием женщинам, мол, для вас стараюсь).
— Аа-а. Так вы писатель! — вдруг вскричала дочка и стала дергать мать за руку: — Мама! мама! это он — это надежнейший человек! тот, кто Петра Васильевича от петли спас!
— Вы? — заверещала мамаша, голос стал ласковый, нежный, с добрым привизгиваньем. — Вы? Вы?.. Петро Васильевич нам рассказывал... Петро Васильевич наш сосед!
Петро Васильевич с петлей на шее был для меня полной неожиданностью. Тем не менее я принял подобающе значительный вид (бывало, дескать, и людей спасали). Заговорили все разом — водили меня по углам, тут у них вода, тут плита, вот эта конфорка неисправна, крутить только вправо. Вот там — повыше — снимать показатели света, кстати, когда будете платить, обязательно укажите 613-я восточная, а то телефон отключат!..
Дело сладилось. В свой черед (узнав, что есть телефон) я тоже запел, заворковал — мол, все учту и запомню. Мол, с хорошими людьми я вдвойне хорош.
Я уточнял:
— Коммунальные расходы как обычно. Квитанции сохраню. Иногда буду ночевать. Иногда буду от вас звонить...
Мужчина спросил (все еще угрюмо):
— Что ж такое вы пишете? хотелось бы почитать!..
Но женщины вскинулись — не лезь не в свое дело, не мешай сговору, да ты хоть читал когда книги?!. Дочь даже одернула отца за рукав: папа, помолчи!
После чего они обе (восторг в голосе, радость) опять о Петро Васильевиче: мол, что значит настоящий писатель (я), выручил, спас, утешил человека в нужную минуту! — и вдруг я вспомнил. Был, был такой! Это точно... Петр Васильевич. Противный старикашка, а руки воняли рыбой. Пришел как-то ко мне. (Ныл.) Я налил ему немного водки. Нехотя поддакивал. И еле выпроводил...
Этот старик (я вспомнил) из тех долгожителей, кого к семидесяти пяти годам одолевают вдруг вспыхнувшие родственные чувства. Двух забытых дочерей и сына разбросало так, что он не упомнил городов, где они живут: адресов их, спохватившись, не смог найти в своей желтой, засаленной записной книжице. (Книжица тоже подванивала треской.) Точно — Петр Васильевич! Помню его слезы, нытье, жалобы. Лицо старикашки, где в сизых морщинах застыл возрастной эгоизм, жадность, копеечничанье. Негодяи как-то особенно охотно ко мне ходят. Порассуждать за стопкой. Слезу пустить. Выматерить весь белый свет...
Разумеется, я не разуверял женщин — вот еще! В тон им я тоже старательно поохал о судьбе матерого себялюбца (за стеной, небось, икал). Петро Васильевич — он жаловался на жизнь? Неужели повеситься хотел? Преувеличиваете!
— Хотел. Еще как хотел, — всплеснула мамаша тонким голоском. — Он нам веревку показывал. Ведь уже и веревку себе нашел...
Я подумал: жаль, помешал человеку.
Дочь сказала:
— Давайте пить чай вместе? У нас сегодня печенье. Домашнее!
И тотчас застолье. Женщины засуетились, колыша у стола своими большими грудями. Сидели мы долго и душевно. Гоняли чаи. Обговаривали как и что. Они спрашивали меня про Урал — про климат, правда ли, там морозы переносятся легко? это оттого, что ветров нет?..
Печенье вкусное, мать и отец сидели ко мне лицами, дочка сбоку, смеется. Вот ведь и люди как люди!.. Но чаще, увы, подонки. Почему они ходят ко мне? Бесталанные. Несут свои жалобы, свои прогорклые исповеди. (За стеной старикашка еще раз икнет.) Но я не умел на них озлиться. Что-то, видно, есть такое во мне, что они идут и идут и что позволяет этим людишкам нисколько меня не стесняться. Как у болота, где можно справить нужду, мол, старое ржавое болото, куст, и от сторонних глаз далеко. У других кустов неудобно, а у этого — самый раз.
— ... Уезжаем. У зятька большой деревянный дом. До-ом! — тянула мать с гордостью. — Восемь комнат. Пять отапливаемых внизу, а три вверху — летние...
Тут и отец, наконец, дозрел, хрипло выдыхнул свое мужское согласие: «Ладно. Едем, значит, едем!..» — вытащил, извлек из домашнего тайника здоровенную бутылку портвейна. Мы ее с ним, оба заметно добрея, и выпили. Дали и дочке полстакана. Портвейн неплохой, в руках загудела сила. Седые мои усы, как я чувствовал, не обвисали, а гляделись жесткой казацкой метой, тавром, ничуть не ущербно.
