Мир и хохот - Мамлеев Юрий Витальевич (читать книги бесплатно полностью .TXT) 📗
Начиналось у него обычно с любимой в этом случае песни:
…
…
…
…
…
Степан видел в этой песне свой собственный перевернутый смысл. И вообще, когда подступала тоска, он пел членораздельно, а не так, как обычно, что-то мыча.
«Разъединит нас только жизнь, а не смерть», — блуждающе проговорил он, закончив внутренне пение. Осмотрел пространство. Ничего в нем интересного не было. Было интересно только то, что в пространстве отсутствовало.
Степан задумался. Тоска у него была не от ума и не от сердца, а от тоски. Она спускалась, точно с неба падала, или же выходила изнутри его самого, из утробы пустоты.
Степан встал со скамейки, захотелось кого-нибудь побить, лучше дерево или самого себя.
Надо было смотреть вдаль. Тоска вела туда, где было больше всего тоски.
И Степан Милый побежал. Бежал он думая, а когда сидел — обычно не думал. Не мог он, однако, понять, почему он жил семьдесят лет назад, если сейчас ему, наверное, около сорока. Может быть, он просто заснул где-то в поздней юности, точнее просто забылся? Он любил забываться, хотя бы просто на время.
Мальчик встал на пути бега. Отсутствующе поцеловав его, Милый продолжал бег. Подпрыгивал от радости: тоска уже овладевала им насквозь.
«Теперь хорошо лечь на траву с пивом и попробовать понять корни моей тоски», — подумал он вдруг вполне разумно.
Но где взять пиво?
Вдруг взгляд Степана упал на пень. На пне стояла нетронутая бутылка пива, и вокруг нее по пню бегала мышь. Слегка удивившись, Степан подошел и взял пиво. Мышь не исчезла, а продолжала бегать по кругу на пне, словно завороженная. Степан ушел с пивом вдаль, лениво открыв бутылку и отхлебывая из нее… Вдруг он опустил голову, и ему показалось, что кто-то, окаменев, глянул на него из глубин падшего мира… Пиво оказалось вкусным.
«А вот и травка», — мелькнуло в его уме.
Кувырнувшись, но не повредив бутылку, он нашел себя на земле глядящим в небо. Бутылка была во рту.
Тоска поднимала его все выше и выше — только в какие дали?
«Не дай Бог сейчас думать, не думая, — решил Степан. — Тогда и разгадаешь некоторые корни тоски. А зачем ее разгадывать? Хорошо бы знать лишь, куда она меня приведет».
Но как познавать во мраке, которым ты сам стал? «Но тоска — это не мрак, это путь», — кто-то тихо шепнул в сознании Степана. Шепнул нежно, но твердо.
Степан потерял способность мыслить. На время, конечно. Сейчас бы попрыгать, барахтаясь в тоске, как в океане. От тоски сердце переставало быть сердцем и весь он переставал быть человеком или даже существом, а становился неким сгустком непонятного начала.
В ответ на такое Степан обычно начинал хохотать, и его хохот был одинок и бесцелен. Но зато порождалось веселье. Так стало и на этот раз.
Его смех разбудил спящих под землей тварей. Лучше бы он так не смеялся. Разбежались даже мальчишки, игравшие рядом в волейбол.
«Чего же мне не хватает, по чему я тоскую? — снова возникли у Степана мысли. — Нет, мне всего хватает. Ксюша во мне, и Безымянная тоже. Мне не хватает тоски. Вот в чем ключ».
И на этом Милый потерял сознание — но не совсем, а в обычном смысле. При этом существовать физически мог. Другой, потеряв сознание (как кошелек некий), — лежит, а этот встал и пошел. Далеко, далеко, туда, где за мерцающим горизонтом светилась страна великой вечной тоски. И веселье все больше и больше охватывало Степана. «Вот оно, счастье, раз я иду к вечной тоске», — подумал он. И шел, и шел, и шел. Страна абсолютной тоски манила его…
Очнулся Степан на диване. Диван был поношенный и кем-то выброшенный в переулочек.
Степан с надеждой осмотрелся вокруг. «Да вот он, как я не понял», — воскликнул он про себя. Взгляд его впился в фигуру человека, пляшущего около ямы.
— Конечно, это он. Как долго я его ждал, — почти вслух произнес Степан.
И человек откликнулся. Раздвинув руки для объятия, он пошел навстречу Степану. Они обнялись и поцеловались.
— Ты кто? — спросил Степан, забыв.
— А ты?
— Все понял, — осенило Степана.
— И я все понял, — ответил человек.
И, обнявшись, они пошли в лес, ибо в Москве, несмотря на то что она город, можно найти лес.
Присели на два пенька. Но потом человек отскочил к дереву.
— Этот мир, по сути, — черная дыра. Никто этого не замечает, хотя помирают все и сквозь смерть можно видеть. Но у нас, в Рассее, к черной дыре идут лихие люди. Пусть их не так уж много, но они знают, что делают. Они пляшут у самого обрыва в черную пропасть. И я вот такой плясун. Но есть которые и прыгают или перепрыгивают — понять нельзя. А как тебя зовут-то?
— Меня Степаном.
— А меня Данилой. Так и зови. Степан загорелся радостью жизни.
— Надо же, — сказал. — Я тебя жду давно. Мы, по-моему, в детском саде в тридцатых годах вместе учились, а потом разошлись. Не помнишь?
— Да выбрось ты все это из головы. Тридцатые годы, девяностые — для нас разницы нет. Мы, скорее, где-то еще виделись, но где — определить человечьим словом нельзя. Подумай о настоящем. Что будем делать?
Степан захохотал. Данила даже вздрогнул.
— Как ты хохочешь, однако, неприятно… Но и я пляшу порой также неприятно… около черной дыры. Неприятно для самого себя. Эх!
— Давай-ка будем вместе — ты плясать, а я хохотать в одно и то же время… и где надо.
Наконец Данила и сам рассмеялся.
— Мудрый ты человек, Степан, потому что ничего человеческого в тебе как будто не осталось, кроме любви. Но то качество не только человека. Я вот, когда пляшу у края, совсем забываю, кто я есть. Не токмо что, мол, я есть человек, но вообще… И что плохого? Живу себе.
Степан важно ответил:
— Нам надо научиться быть вместе, не по времени, а по душе. Язык друг друга мы и так понимаем, но дальше будет трудней. Угу?
— Угу, — ответил Данила. И продолжил: — Для начала лучше не углубляться. Пора отдохнуть. У меня тут рядом яма есть — там бутыль, а закусь в карманах. Поговорим о легком.
И они расселись под родными деревьями, около Даниловой ямы. Кусты и травы по-родственному ласкали их своими взорами. «Все вокруг живое и родное, — вздохнул Степан. — А вот Стасика мы потеряли».
И он поведал Даниле об исчезновении Станислава.
Данила выпучил глаза.
— Да он, поди, теперь среди нас.
— Среди кого «нас»?
— Среди моих… Потом узнаешь… Расскажи-ка еще поподробней.
Степан рассказывал и рассказывал.
— Ты мне суть Стасика выложи, — увещевал его Данила. — Ты ведь его хорошо знал.
Степан, как мог, выразил:
— Человек он был малодоступный. То, что непонятно, не скрывал, а то, что понятно, прятал. И очень самолюбив был, до кошмара самолюбив. Как-то мне сказал: «Я, Степан, жить не могу, потому что самолюбие не позволяет».
Данила сморщился. Тут же выпил.
— Ты вот мне детальки, детальки… Про исчезновение и другие, — проговорил он.
И Степан уточнял.
В конце концов Данила покачал головой и заметил:
