На улице Дыбенко - Маиловская Кристина (читаем книги онлайн бесплатно полностью TXT, FB2) 📗
Генка посолил яичко.
— Жила-жила, а потом взяла да и к другану моему ушла.
Генка открыл рот и заглотил яичко целиком, будто в отместку той сиротке.
И, прожевав, сказал:
— Непросто мне тогда пришлось. Спасибо Лерычу и мамаше моей — не дали пропасть. Мать хоть и не в себе, но держит меня на этом свете. * * *
Кира с огромным удовольствием мылась в чистой ванне. Вылезать не хотелось. Хотелось лежать и лежать, ощущая невесомость.
Что за сучья бездомная жизнь? И почему этот добрый одинокий мужчина смотрит на нее такими жалкими собачьими глазами? И почему от этих глаз у нее сжимается сердце? Чем она может ему помочь? Не к добру все это, ой, не к добру… 17
После этого вечера Генка часто дожидался Киру у подъезда. Ее это не радовало. Не сказать чтоб сильно расстраивало, но на душе все же было неспокойно.
Генка приносил то нарезанную селедку с лучком в банке, то нажаренных котлет в тарелочке, накрытой другой тарелочкой. Звал к себе мыться. И Кира приходила к нему. Ела, пила, мылась и… уходила.
— Гляди-ка, зачастил твой хахаль, — качала головой баба Зина. — Добрый-то хоть парень?
— Добрый.
— Коли добрый, то ладно. А то есть такие, что потом ноги не унесешь. Это Катерины сын, что ли? Катерина-то, говорят, совсем дурочка стала. А этот-то не дурачок? * * *
На Новый год баба Зина уехала к внукам, оставив котов на Киру. Генка звал к себе.
Они сидели на кухне. Генка запек курицу в духовке, начинив ее яблоками.
— Тебе шампусика? — спросил он Киру, открывая шкаф. — Где-то тут был бокал у нас… красивый… если мать не побила…
— Лучше водки.
— Бабы обычно шампусик любят.
Бокал не нашелся. Генка вытащил стопки.
— Выходит, я необычная баба, — улыбнувшись, сказала Кира.
Генка посмотрел ей в глаза.
— А так и есть.
Он зажал бутылку водки между ног и левой рукой открутил крышку.
— И правда. Не похожа ты на наших дворовых. Те ломаются вечно, кривляются. А ты… — Генка призадумался. — Не пойму даже, вроде как простая слишком, но я-то знаю, что это не так. Смотришь, слушаешь…
Он замолчал. Искал подходящее слово.
— Умная ты, — сказал он с улыбкой.
— Да ладно тебе, наливай.
— Ты ж в сто раз умней меня. Но не умничаешь — вот что мне в тебе нравится.
В эту ночь Генка смотрел на Киру по-особенному. То ли выпил лишнего, то ли…
— И одеваешься не как эти, — Генка указал рукой в окно. — Они вон, видала, все блестючие, как елки. Каблучищи — во! Хоть стой, хоть падай. А ты, гляжу, по-другому одета.
Кира рассмеялась. Она была в черных брюках и в свитере.
— Денег у меня нет на блестючее.
Он отломил куриную ножку от курицы и подложил Кире.
— А хочешь, мы с тобой на рынок сходим, и я куплю тебе юбку там, или блузу, или чего там тебе нужно. Ты скажи. Я ж не шарю.
— Перестань.
— Да я серьезно! Завтра… нет, завтра не работает ничего. Послезавтра! Поедем на Тракторный рынок. Там выбор хороший. Или в Красноармейский рванем. На электричке. Заметано!
— Нет, Ген.
— Ну че нет-то? Будет тебе мой подарок на Новый год. Могу я подарок сделать… — Генка запнулся, — девушке?
Оба молчали. Генка принялся разделывать курицу, но у него плохо получалось.
— Давай я, — Кира придвинула тарелку к себе. — Ген, мне работа нужна.
— Ты же учишься.
— Мне деньги нужны. — Кира принялась отделять крылышки. — На еду, на то, на се, на блестючее и каблуки, понимаешь? Не можешь же ты меня вечно подкармливать.
— Могу.
— Это не дело.
— А че не так? Я ж помочь хочу. Или ты мою помощь принимать не хочешь?
Генка положил руку Кире на колено.
— Ты нравишься мне, — сказал он, смотря ей в глаза.
Кира продолжала разделывать курицу.
— Ген, поговори тут в округе.
Он продолжал смотреть ей в глаза так, будто именно она сейчас могла решить, жить ему на этом свете или сгинуть к чертовой матери.
Кира улыбнулась. Но он не увидел в ее улыбке того самого главного, чего так долго ждал.
— И зачем тебе жить у бабки? Можешь ко мне переехать. Мама будет не против. Она с виду только такая. А так она добрая.
— Ген, ты же всех тут знаешь. Может, найдется мне работа какая-нибудь. Поговоришь?
Он убрал руку и отвернулся.
Кира оторвала у курицы оставшуюся ногу и разломила хребет.
— Поговорю, — сказал Генка так, будто это ему только что оторвали руки-ноги и переломили хребет. 18
— Поедешь со мной?
— Что случилось?
— Звонил Толик — материн сожитель…
Наташа мяла фильтр сигареты. Она всегда так делала, когда нервничала. Мяла до того, что табак частично высыпался, после чего сигарета выкуривалась в несколько затяжек.
— Мать зависла где-то. Неделю уже дома нет.
Наташа чиркнула зажигалкой, закурила и поднесла Кире.
— Она ж вроде с Толиком бухает.
— Ага, с ним. Но иногда уходит в загул. И тогда уже бухает по-черному. Даже Толик этого не одобряет.
— А с кем она загуливает?
— С Саньком. С дядькой моим. Стопудово она там. У бабы его, у Ольги. Там бомжатник.
— Ты там была?
— Нет. Мать рассказывала, когда в себя приходила. Говорила, там вообще кранты, даже унитаза нет.
— То есть?..
— Разъебали унитаз. А на новый денег нет. Другие приоритеты у людей, понимаешь?
— А куда они ходят?
— Хрен его знает.
Наташа затянулась последней глубокой затяжкой и ждала, когда докурит Кира.
— По ходу, в дырку в полу ходят. Мне стремно туда одной соваться.
— Погнали. * * *
Теперь они ехали в Ворошиловский район на площадь Советскую. В троллейбусе удалось сесть. Наташа уложила пакет с учебниками себе на колени, но он соскальзывал — собачья шуба была слишком объемной и местами стояла колом.
Напротив, у окна дремал мужчина в бесформенной надвинутой на лоб вязаной шапке, из-под которой выглядывали густые кустистые рыжие брови.
— Дядька тоже бухает? — спросила Кира.
— Ага. Причем они с матерью вечно грызутся. Он даже ее поколачивает. Но она, сука, все равно к нему прется. Спрашивается, на хера?
— Родственные чувства?
— Типа того. Знаешь, он нормальный был. Жвачки мне из поездок привозил, пластинки. Потом прирезал кого-то по пьяни и сел. Причем сидел он на Голубинке.
При слове «Голубинка» мужчина, дремавший у окна, приоткрыл глаза.
— И говорят, удачно так присел, — продолжала Наташа, — его там уважали. Место непыльное дали. Библиотекарем шесть лет оттрубил. Как на курорте. Книжки читал. Деду моему из тюрьмы письма писал о вреде алкоголя и о пользе здорового образа жизни. Из тюрьмы, помню, вернулся накачанный такой, загорелый. Но работать уже не захотел. Хотел, понимаешь ли, праздника жизни.
— Типа, шаркнем по душе.
Наташа кивнула.
— Ага. Типа того.
Бровастый мужик немного подался вперед и, задвинув податливую, как тесто, шапку на затылок, спросил:
— Это ж в какие он годы сидел?
— В восьмидесятые, при Андропове, — не смущаясь, ответила Наташа.
Мужчина понимающе покачал головой.
— Тогда на Голубинке порядок был, — проговорил он с ноткой ностальгии в голосе, — не то что сейчас — беспредел. Сучье время.
Наташа покивала мужику в знак согласия, и тот, похоже, удовлетворившись разговором, натянул шапку на брови и откинулся на спинку сиденья.
Наташа повернулась к Кире и продолжила свой рассказ, стараясь говорить ей на ухо.
— Ну и пошло-поехало. Меня же бабка с дедом воспитали. Сначала бабка умерла. Потом дед. Мать же меня, как родила, им подсунула. Она на Гусевке жила. А там горячей воды не было. Дровами топили. И ей, типа, с младенцем там никак. Сначала на время отдала. А потом… В общем, она жизнь свою устраивала…
За окном мелькали грязные сугробы. Снег подтаял, и серая жижа покрыла волгоградские дороги.
Киру с Наташей многое роднило. Им, как боевым подругам, прошедшим войну, было что вспомнить. Память о боли сближала их и одновременно отдаляла от остальных. Они тяготились своим опытом, но отказаться от него уже не могли, как не могли стереть из памяти все, что пережили. * * *
