Пороки и наваждения - Паралкар Викрам (книга регистрации TXT, FB2) 📗

Corpus fractum

Симптомы Corpus fractum^[23] в каждом случае уникальны. Богатой молодой женщине родом из Скандинавии поставили диагноз Corpus fractum после того, как она, к великой своей тревоге, проснулась со смуглой кожей и квадратным подбородком, какой был у гувернантки с берегов Средиземного моря: та воспитывала ее много лет назад и умерла в нищете. Стареющий рыцарь, к своему огорчению, обнаружил, что брови его стали кустистыми, как у крестьянина, которого он некогда в приступе пьяной ярости проткнул копьем. Священник переполошился, когда губы его стали пухлыми, как у девушки, с которой он провел греховную ночь, а когда у нее начал расти живот, бежал из городка.

Обычно недуг не ограничивается единственной переменой, в тяжелых случаях больной похож на лоскутное одеяло: орлиный нос покровителя, которого он предал, низко посаженные уши друга, чье золото он украл, вислые щеки бабушки, о которой он не заботился, залысины безденежного арендатора, которого он вышвырнул на улицу. Болезнь не уродует — во всяком случае, не больше, чем можно считать уродством природные разновидности рода людского. На каждую девицу, чей изящный носик сменяется крючковатым, найдется та, кто получит высокие скулы и брови дугой.

Некоторые богословы утверждают, что Corpus fractum вовсе не болезнь. Покаяние — горькое лекарство, говорят они, и большинство людей отказываются его принимать. Corpus fractum запечатлевает грехи у них на лице, вынуждая сталкиваться с прошлым всякий раз, как они смотрят в зеркало. В этом смысле оно лекарство, а не болезнь.

Oraculum terribile

Среди обитателей сумасшедших домов время от времени попадаются пациенты с Oraculum terribile^[24], расстройством, которое ошибочно принимают за умопомешательство. Оно поражает своих жертв на четвертом десятке жизни, и они принимаются бредить, точь-в-точь как безумцы. Наедине с собой их лица бесстрастны, но стоит к ним подойти другому человеку, как они начинают визжать, размахивать руками, закрывать ладонями глаза в отчаянном стремлении отогнать образы, видимые лишь им, и все это время лепечут о муках, истязаниях и пламени ада, которое описывают в пугающих подробностях.

Природу этого недуга впервые разъяснили в научном труде, потрясшем медицинское сообщество. Пациенты с Oraculum terribile, незнакомые друг с другом и разделенные большим расстоянием, реагировали одинаково на присутствие одного и того же посетителя. Власти не замечали этого несколько сотен лет, поскольку болезнь редка и страдающие ею рассеяны по свету. Горстка отважных ученых объезжала сумасшедшие дома, встречалась со всеми больными, кого удалось найти, и записывала их страшные речи. Эти свидетельства доказывают, что все больные, точно сговорившись, одинаково описывали муки, ожидающие каждого из посетителей в загробной жизни.

Едва об этом стало известно, как от этих больных отвернулся весь свет: ни одному человеку, будь он врач или нет, не хватит смелости лицезреть образы столь жестоких знамений о своей душе. Управляющие лечебницами стали переводить таких больных в отдельные палаты, утверждая, что одиночество дарует пациентам покой, избавит от видений, которые в противном случае терзали бы их.

Последствия этой болезни для общей судьбы человечества по-прежнему вызывают споры. Замешательство понятно, поскольку альтернативы одинаково невыносимы: либо этот недуг — причудливый садистский фарс, затеянный Богом, либо все без исключения люди обречены на вечные муки.

Dictio aliena

От Dictio aliena^[25] нередко отмахиваются, как от пустячного неудобства. Нередко слышишь, что пациентов с этим недугом аптекари прогоняют с порога, поскольку их помощь срочно требуется тем, кому действительно плохо. Но близкие друзья жертв Dictio aliena видят глубину их одиночества, поскольку болезнь отчуждает их от общества собратьев.

Крестьяне и кузнецы, пораженные Dictio aliena, просыпаются на своем убогом соломенном ложе и обнаруживают у себя речь и интонацию аристократов. Согласные их отчетливы, гласные высокомерны, произношение цветисто. Сидя у костра со своими простыми озадаченными соседями, они изъясняются с натужной любезностью и, сами того не ведая, претенциозностью. Герцоги и бароны переживают противоположную травму. Их изящная дикция превращается в прямую и грубую речь горожан и простых рабочих, с искаженным синтаксисом и словами, лишенными воспитанности и культуры. За одну-единственную ночь речь больных меняется до неузнаваемости: хотя язык их понятен, друзьям и родным они кажутся чужими, поскольку каждое слово, что они произносят, несет на себе печать совершенно иной культуры.

Лечение Dictio aliena требует массы времени и усилий: пациентам приходится заново учиться манере речи, некогда бывшей их второй натурой. И даже когда они оставляют привычки, свойственные болезни, а былые знакомые вновь радушно принимают их в своем кругу, в глубине души пациентов укореняется отчуждение. Оруженосцы некоторых аристократов слышат, как те каждую ночь бранятся и стонут с грубыми интонациями деревенщин, давая волю единственным голосам, которые кажутся им родными, голосам, которые отныне им приходится заглушать в обществе равных себе.

Муки Dictio aliena так велики, что некий граф Уорик, осознав, что никогда полностью не исцелится, отказался от положения в обществе и прав на английский престол. Долгие месяцы он странствовал менестрелем и наконец пришел в деревню, обитатели которой изъяснялись так же, как он сам. Он прожил в этой деревне до смерти, спал на грубых тюфяках, недоедал, разговаривал на ее простом наречии.

Pestis divisionis

Посетители Центральной библиотеки нередко приносят слухи о краях, опустошенных Pestis divisionis^[26]. Перед самым началом мора в переулках и сточных канавах появляются изуродованные трупы крыс. Люди собирают пожитки и бегут прочь из города, надеясь спастись от губительного недуга.

Однако бежать успевают немногие: Pestis divisionis охватывает окрестности. Жертвы недуга обнаруживают, что прежние родственные чувства исчезают, сменяются новыми привязанностями. Больные образуют секты, различия между которыми столь глубоки и так противоречат друг другу, что каждый из обращенных уходит из дома и присоединяется к новым братьям. Различия не имеют отношения ни к национальности, ни к религии, ни к происхождению: они лишь выдумки, навеянные мором.

Вскоре начинается резня: новые племена сражаются за землю, на которой доселе мирно сосуществовали. Соседи, прежде помогавшие друг другу возделывать поля и вести хозяйство, теперь кромсают друг друга косами. Мужчины режут глотки своим братьям, женщины подливают яд в молоко собственным детям. Они прекрасно помнят, что это их родные, но уже не понимают, как они могли любить этих подлых ничтожеств.

Когда мор проходит, горожане видят, что натворили: взор их больше не застилает Pestis divisionis. И начинают убивать из мести, от горя, в порыве безумия, в надежде исправить убийства, совершенные во время мора. В этом и заключается подлинный ужас Pestis divisionis: нанесенные им раны не заживают. Резня продолжается на протяжении поколений после завершения болезни.

Аптекари не в силах излечить недуг: они готовят снадобья, чтобы облегчить причиняемые Pestis divisionis страдания. Пациенты, приняв снадобье, подавляют снедающую их ненависть. На это уходит много лекарства, много месяцев лечения, но в конце концов они обрывают все нити, связывавшие их с домом и семьей. Они покидают проклятый город, пускаются странствовать с новым именем, под новой личиной: они освободились от недуга. Воспоминания о море и о тех, с кем они расстались, по-прежнему являются им в кошмарах, и, пробудившись, они делают глоток снадобья, которое неизменно хранят подле кровати.