Милицейское танго (сборник) - Горчев Дмитрий (читать полную версию книги txt, fb2) 📗
А в кармашке новое откуда-то появилось.
Было ещё, говорят, несколько попыток спиздить птичку, но про это лучше не рассказывать — есть такие вещи, которые просто не нужно трогать пальцами. Просто не нужно — и всё.
Подземный Пушкин
Подземный Пушкин отличается от наземного так же сильно, как крот отличается от мыши.
Мышь — существо относительно симпатичное: домовитое, но слишком уж суетливое. А крот угрюм, целенаправлен и думает исключительно о том, кого бы сгрызть. Весьма неприятный.
Вот и Подземный Пушкин тоже был неприятен: именно он написал такие произведения как «во глубине сибирских руд», «пир во время чумы», «каменный гость», «буря мглою» ну и прочую всякую поебень.
Логично было бы предположить, что «мороз и солнце день чудесный» написал Наземный Пушкин, — но нет! Наземный Пушкин занимался исключительно игрой в карты, еблей баб и стрельбой с дантесом.
А кто тогда написал все остальные произведения Пушкина? Вот это никому, совершенно никому так до сих пор и не известно. Возможно даже, что их никто не написал.
Чижик-пыжик
Всякий человек, если у него сверху расположена голова, а не тыква, обязан задуматься: а куда деваются те тысячи тонн рублёвых копеек, которые ежесекундно сыплются на голову этому несчастному созданию, так что у него даже образовалась от них плешь?
Если бы никто не убирал эти копейки, на месте впадения Мойки в Фонтанку давно бы уже образовалась огромная мель, делающая невозможным всякое судоходство по рекам и каналам. Тем не менее заметно, что никакой мели в этом месте нет.
Остаётся только строить догадки и фантазировать, потому что иначе это положение вещей объяснить невозможно.
Скорее всего под чижиком-пыжиком живёт Подводный Бомж. Каждый вечер он собирает в полиэтиленовый пакет те тысячи килограмм копеек, что отскочили от чижик-пыжиковской лысины, и идёт в брынцаловскую аптеку на улице имени декабриста Рылеева, покупает там на все эти копейки настойку овса и выпивает, давясь и кашляя, а потом засыпает до следующего вечера. Он мог бы, конечно, на всё это забить и спокойно спать где-нибудь в Обводном канале, где его не потревожил бы даже микроб, потому что в Обводном канале вообще не может существовать никакая органическая жизнь, но этот бомж отчего-то выбрал себе именно такую судьбу.
На эти деньги он давно бы уже мог купить себе на Фонтанке квартиру с эркером и фонариком, но бомж с недвижимостью — это ведь оксюморон. Либо бомж, либо недвижимость — других никаких вариантов нету. И вот так легко менять свою идентичность — это, может быть, вы готовы хоть каждые пять минут, а для настоящего Подводного Бомжа это совсем не так просто, как вам кажется.
В порту
Ровно в полночь с линейного флагмана был подан Сигнал Особой Важности о торжественной встрече Высочайшего Тезоименитства.
В последний раз до того сигнал подавался к двухсотлетию дома Романовых, и по всему ему следовало быть благополучно изъятым вместе с ятем и фитой, но, поскольку морская грамота всегда выходила за рамки разумения комиссаров и начкомбедов, сигнал этот пережил не только продразвёрстку и коллективизацию, но, бери выше, войну, застой и ускорение и был выучен наизусть любым, самым худым нахимовцем до такой степени, что разбуди его с дикого бодуна в Буркина-Фасо после трёхдневного увольнения на берег к чёрному мясу — продудит он его тебе на голых губах и снова свалится так, что хоть окурки ему об пузо туши.
Сигнал Особой Важности был немедленно подхвачен и усилен флагманским же эсминцем и подводной лодкой без опознавательных знаков, у которой и перископа-то целиком не всякий достоин видеть.
И так они дудели, все трое, выкрашенные стальной краской, с номерами и без, по кильватер в шелухе и по ватерлинию в мазуте, флаги на реях и матросы у всех свистнутые наверх. Крутились решётчатые антенны, и прожектора шарили акваторию, пока не нашарили-таки виновника торжества, приговоренного за пьянство к пожизненному цивильному каботажу, — Его Сегодня Тезоименитство, которое под счастливый женский смех металось без кальсон, тщетно прикрывая топорщащиеся яйца, по палубе чрезмерно освещённого прожекторами списанного буксировочного катера.
— Вот сука! — сказал адмирал всего и вся и дал по особой связи линейного флагмана телефонограмму жене, назвав её рыбкой.
— Вот пизда! — сказал капитан первого ранга флагманского же эсминца и приказал впустить на борт блядей.
— Как ты могла? — горько спросил капитан подводной лодки и весь в белом спустился в люк: ему всё равно два года валяться на дне одному, без женщин, от которых останутся одни запахи, да и те смутные, не чета вони от подлодочных матросов, переводящих на пердеж от ужаса совсем уже последний неприкосновенный кислород.
Так и повыли все немного, повращали прожекторами да и успокоились.
И то правильно. Главное — спутник вражеский не потревожить, который глядит вниз стеклянным глазом, и на всё ему насрать, пока триггер у него не сработает.
А отчего у него этот триггер срабатывает — этого он и сам не знает.
Любовь и Космос
В городе моего детства с неба часто спускались Космонавты.
Стоишь, бывало, вечером на балконе, а в небе над соседним домом летит охваченный пламенем спускаемый аппарат, и Космонавты внутри его смотрят на тебя сквозь языки пламени и радуются, что вот наконец-то они и дома.
Впрочем, Космонавты никогда не приземлялись на центральной площади нашего города, а улетали дальше — в Кургальджинские озёра, где и по сей день, может быть, бродят розовые фламинго с кривыми клювами. Там Космонавты падали в озеро и, дожидаясь спасателей на вертолётах, рассматривали сквозь круглые иллюминаторы, как изумрудная жаба мечет икру и как подводный паучок носит в свой дом пузырьки воздуха с далёкой поверхности.
Потом Космонавтов вылавливали из озера, и они улетали в Москву за золотыми звёздами Героев Советского Союза.
Но однажды мимо наших окон пролетел вдруг очень страшный спускаемый аппарат: не светились в нём окошки, не выглядывали из них Космонавты, и упал он не в озеро, а прямо в степь и раскололся на две части. И лежали внутри него мёртвые Космонавты: Волков, Пацаев и Добровольский.
В булочной рассказывали (а в булочной всегда про всё на свете знают), что Космонавт Пацаев будто бы умер ещё в космосе, а Волков с Добровольским хотели вытолкнуть его тело через люк космического корабля, но не учли того, что в космосе нет воздуха, и тоже умерли. Это всё было очень страшно.
И с тех пор что-то такое случилось с космосом — вроде бы и летает там кто-то всё время, а кто? Как их фамилии? Зачем? Говорят, что за много миллионов долларов туда могут отправить кого угодно, даже если он самый последний подлец и мерзавец. Дрянь, в общем, а не космос. И Гагарин давно умер.
«Ну и где же тут любовь?» — спросит автора недоумевающий читатель.
«Любовь, она везде», — пожмёт плечами автор, плюнет на пол и уйдёт не попрощавшись.
Ночь перед Рождеством
Однажды в ночь перед Рождеством явился к одному человеку Чорт. Обычная, словом, история.
Ну, с Чортом все знают, как надо поступать: намотать его хвост себе на руку, слегка высечь, а затем вскочить ему на плечи и лететь в город Петербург за черевичками.
Вот и этот человек всё именно так и сделал, хотя спроси его кто-нибудь: «А зачем тебе черевички-то?», он, пожалуй что, и не придумал бы, чего ответить. Так положено.
Полёт был не очень приятный: температура за бортом минус пятьдесят, но приземлились возле царицыного дворца вполне благополучно. Однако тут выяснилось, что никакой царицы в этом дворце давно уже нет: там развесили картины в богатых рамах, а в центре зала положили сушёного человека, да такого чёрного и страшного, что даже сам Чорт перекрестился два раза, правда задом наперёд.
