Я исповедуюсь - Кабре Жауме (книги .TXT) 📗

Из трех монастырей, двух чешских и одного венгерского, его вежливо выпроводили. В четвертый, после долгого испытательного срока, приняли. С ним не повторилась история того несчастного монаха, который бежал от страха и который тридцать раз просил, чтобы ему дозволили стать одним из братьев общины, и которому настоятель монастыря Сан-Пере дел Бургал отказал, глядя в глаза, двадцать девять раз подряд, пока в одну дождливую и счастливую пятницу беглец не попросил о вступлении в монастырь в тридцатый раз. Мюсс бежал не от страха – он бежал от доктора Буддена.

Отец Клаус, в чьи обязанности в то время входило наставление новициев, был к ним очень внимателен. Он счел, что в этом молодом еще человеке есть такая духовная жажда, такое желание молитвы и покаяния, которые может удовлетворить орден цистерцианцев строгого соблюдения. И так он был направлен на испытательный срок в Мариавальдский монастырь.

Молитвенная жизнь дала ему ощущение близости Бога, но смешанное со страхом и убеждением, что он недостоин даже дышать. Когда он провел в монастыре уже восемь месяцев, отец Альберт, шедший впереди него по монастырскому двору и направлявшийся в зал капитулов, где отец настоятель хотел сообщить им об изменении распорядка дня, вдруг упал как подкошенный. Брат Ойген Мюсс не успел обдумать свою реакцию и, взглянув на упавшего отца Альберта, сказал: это сердечный приступ – и дал точные указания прибежавшим на помощь монахам. Жизнь отца Альберта была спасена, а братья с удивлением обнаружили, что новиций Мюсс не просто обладает познаниями в медицине – он настоящий врач.

– Почему ты скрывал это?

Молчание. Взгляд, устремленный в землю. Я хотел начать жизнь заново. Мне кажется, это не важно.

– Мне решать, что важно, а что нет.

Он не смог выдержать ни взгляда отца настоятеля, ни взгляда отца Альберта, которого навестил в больнице. Более того, Мюсс был уверен, что отец Альберт, благодаривший его за мгновенную реакцию, спасшую ему жизнь, разгадал его секрет.

Врачебная слава Мюсса возросла в течение следующих месяцев. К тому моменту, когда он дал первые обеты и в соответствии с уставом в знак отречения от прошлой жизни сменил не принадлежавшее ему имя Ойген на имя Арнольд, он уже успешно и смиренно разрешил случай коллективного отравления, и его слава упрочилась. Поэтому, когда в другой обители – очень далеко от монастыря, на западе, – у брата Роберта случился кризис, мариавальдский аббат сразу же предложил помощь брата Арнольда (Мюсса), опытного врача. И тогда тот снова почувствовал себя безутешным.

– Наконец, я не могу не упомянуть высказывание, что после Освенцима поэзия невозможна.

– Кто это сказал?

– Адорно.

– Я согласен.

– А я нет: ведь после Освенцима поэзия не исчезла.

– Не исчезла, но я хочу сказать, что… Она должна была исчезнуть.

– Нет. После Освенцима, после многочисленных погромов, после уничтожения катаров [328] всех до единого, после массовых убийств во все времена и во всем мире… Жестокость проявляется на протяжении стольких веков, что вся история человечества могла бы быть историей «невозможности поэзии после…». Но, напротив, этого не происходит, потому что ведь кто тогда может рассказать об Освенциме?

– Пережившие его. Создавшие его. Исследователи.

– Да, все это имеет значение; созданы музеи, чтобы сохранить эти свидетельства. Но одного будет не хватать – правды личного опыта: это такая вещь, которую не может передать научное исследование.

Бернат перевернул последний лист в стопке, посмотрел на своего друга и сказал: и?..

– Ее может передать только искусство, литературный вымысел, ведь он ближе всего к личному опыту.

– Слушай…

– Да. Поэзия после Освенцима необходимее, чем когда-либо.

– Это хорошее окончание для книги.

– Да. Думаю, да. Или – не знаю. Но полагаю, что в этом – одна из причин устойчивости эстетической воли в человеке.

– Когда ты ее наконец издашь? Я уже жду не дождусь.

Через несколько месяцев вышла «Эстетическая воля» – одновременно по-каталански и по-немецки – в моем собственном переводе, под редакцией дотошного Каменека. Эта книга – одна из немногих вещей, которыми я горжусь, дорогая. И у меня в памяти продолжали роиться истории и пейзажи. И однажды я снова посетил Муррала втайне от тебя и втайне от себя самого:

– Сколько?

– Столько.

– Столько?

– Да. Это вас интересует, профессор?

– За столько-то – да.

– Ну, вы скажете! Столько.

– Столько.

– Ну ладно, согласен: столько.

На этот раз я приобрел автограф партитуры «Концертного аллегро» Гранадоса [329]. И несколько дней избегал встречаться взглядом с шерифом Карсоном и Черным Орлом, храбрым вождем арапахо.

Франц-Пауль Деккер объявил десятиминутный перерыв, так как его срочно вызвали по какому-то важному административному делу, а административные дела всегда важнее всех остальных, будь то даже вторая репетиция Четвертой симфонии Брукнера. Бернат разговорился с молчаливым, застенчивым трубачом, тем самым, которого Деккер попросил заново сыграть зорю из первой части Bewegt nicht zu schnell [330], чтобы продемонстрировать всему оркестру, как звучит труба, когда она звучит хорошо. И музыкант, когда дирижер хотел заставить его блеснуть в третий раз, сфальшивил – а этого трубачи боятся больше всего на свете. Все засмеялись, Деккер и трубач – тоже. Но Бернат немного встревожился. Этот парень, совсем недавно начавший играть в оркестре, робел, все время сидел в углу, не поднимая глаз. Он был рыжим, невысоким, полноватым. Выяснилось, что его зовут Ромэн Гинцбург.

– Бернат Пленса.

– Enchante [331]. Первая скрипка?

– Да. Ну как тебе оркестр? Не считая трелей, которые тебя заставляет выводить дирижер.

Оркестр ему пришелся по вкусу. Он был парижанин, ему нравилось знакомиться с Барселоной, однако не терпелось увидеть места на Майорке, где бывал Шопен.

– Я с тобой туда съезжу, – предложил Бернат, как всегда не подумав. Боже ты мой, Бернат, я тебе тысячу раз говорил: думай, прежде чем сказать. А если уж сказал, не бери в голову, не обещай всерьез…

– Но я же дал слово… К тому же этому парню одиноко здесь, и мне за это как-то неловко…

– Ты что, не знаешь, что Текла устроит тебе скандал?

– Не нагнетай! С чего бы это?

И Бернат вернулся домой с репетиции и сказал: слушай, Текла, я уезжаю на пару дней в Вальдемоссу, с одним трубачом.

– Что?

Текла вышла из кухни, вытирая о фартук испачканные луком руки.

– Я завтра еду показать Гинцбургу места, где жил Шопен.

– Это что еще за Гинцбург такой?

– Я же говорю – трубач.

– Что?

– Из оркестра. Я решил воспользоваться двумя днями…

– Вот как! А меня нельзя предупредить?

– Вот я тебя и предупреждаю.

– А день рождения Льуренса?

– Черт! Я совсем забыл! Ч-черт… Ну… Понимаешь…

И Бернат повез Гинцбурга в Вальдемоссу, где они напились в музыкальном пабе. Гинцбург, как оказалось, превосходно импровизировал на фортепиано, а Бернат, вдохновленный меноркинским джином, спел пару госпелов [332] голосом Махэлии Джексон.

– Почему ты играешь на трубе? – Этот вопрос Бернату захотелось задать, едва он увидел в первый раз, как Гинцбург достает инструмент из чехла.

– Ну кто-то же должен на ней играть, – ответил Гинцбург, когда они возвращались в отель и солнце вставало над краснеющим горизонтом.

– Но ты же… на фортепиано…

– Оставь.

В результате этой поездки они крепко подружились, а Текла не разговаривала с мужем двадцать дней и записала на его счет еще один проступок. Именно тогда Сара заметила, что Бернат никогда не замечает, что Текла не разговаривает, до тех пор пока ситуация не накалится до предела, грозя разразиться страшным скандалом.