Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Сароян Уильям (читать хорошую книгу TXT) 📗
— Они не харкают кровью, — сказала Айя холодно, — белые лгут. — Она прижала Эллу и Дэнни к себе, готовая опять убежать в горы. — Сначала надо пойти к шаману, — сказала она Чато, не поднимая на него глаз.
Он покачал головой.
— Поздно. С ними полицейский. Ты подписала бумагу. — Голос его был тихим.
Уж лучше бы они умерли: потерять детей и знать, что где-то, в каком-то Колорадо, там, где полно больных и умирающих чужих людей, ее дети без нее!.. Некоторые ее дети умирали вскоре после рождения, один ребенок умер, едва научившись ходить. Она сама относила их наверх, к валунам и огромным обломкам скалы, упавшим давным-давно с Лонг-Меса, укладывала их в щели в песчанике и засыпала мелким бурым песком и круглой кварцевой галькой, которую дождями смывало с гор. Ту муку она пережила, выдержала, потому что те дети были с ней. А эту боль она не могла вынести. После того как у нее забрали детей, она долго не могла спать. Потом она поселилась на холме, куда они в первый раз убежали, и спала, завернувшись в одеяло, которое ей прислал Джимми. Боль была глубоко внутри, ее питало все, что Айя видела: голубое небо, как в тот последний день, что они провели вместе, пыль и галька, с которой играли дети; когда она смотрела на качели на вязе и палку-лошадку, ей казалось, что жизнь ее кончилась. Боль заполняла ее желудок, и там не оставалось места для пищи, так же как в легких — места для воздуха. Воздух и еда должны были бы принадлежать детям.
Она ненавидела Чато, но не потому, что он позволил полицейскому и врачам посадить пронзительно кричащих детей в служебную машину, а потому, что он научил ее расписываться. Потому что вышло так, как всегда говорили ей старики: не перенимай язык или привычки белых — это грозит бедой. Она спала одна на холме до середины ноября, когда пришли первые снега. Потом она устроила себе постель там, где раньше спали дети. Снова рядом с Чато она легла лишь много лет спустя, когда он болел, его лихорадило, и только ее тело могло его согреть. Болезнь пришла после того, как белый хозяин ранчо сказал Чато, что тот слишком стар и не может больше работать на него и что Чато и его старуха завтра же должны освободить лачугу, потому что хозяин нанял новых людей. Айя была довольна. Вот как белый хозяин отплатил Чато за годы верности и труда! И как бы красиво ни говорил Чато по-английски, это не помогло.
Снег все падал и падал, и исходящее от него свечение постепенно слабело, исчезая в темноте. В Себольете залаяла собака, и вслед за ней залаяли другие. Айя посмотрела в ту сторону, откуда пришла, где был бар и где Чато остался купить вина. Он иногда говорил ей, чтобы она шла вперед и дожидалась его, а сам не приходил. И когда она в конце концов возвращалась за Чато, то находила его у подножия деревянных ступенек, ведущих в бар Эззи, он лежал там без сознания. Никакого вина при нем уже не бывало, как, впрочем, и большей части денег, полученных по бледно-голубому чеку, который приходил к ним раз в месяц в конверте с министерским грифом. В такие минуты она разглядывала лицо и руки Чато — все в шрамах, оставленных веревками и колючей проволокой за столько лет, — и думала: «Это чужой человек». Сорок лет она улыбалась ему и готовила ему пищу, но он оставался чужим. И вот теперь она снова поднялась и по колено в снегу побрела обратно, искать Чато.
По глубокому снегу идти было трудно, и она чувствовала, как воздух обжигает ей легкие. Неподалеку от бара она остановилась отдохнуть и поправить одеяло. Но на этот раз Чато не ждал ее, как обычно, на нижней ступеньке крыльца, сгорбившийся, в надвинутой старой широкополой шляпе, в длинном шерстяном пальто.
Айя старалась не поскользнуться на деревянных ступенях. Она распахнула дверь, и в лицо ей ударили тепло и сигаретный дым. Она осматривала бар неторопливо, тщательно, каждый угол, каждое темное место, где старик мог бы заснуть. Хозяин бара не любил, когда приходили индейцы, особенно навахо, но Чато он пускал, потому что тот говорил на испанском, как на родном языке. Мужчины за стойкой уставились на нее, и бармен увидел, что она не закрыла за собой дверь. Снежные хлопья, как мотыльки, влетали внутрь и таяли, расплываясь в лужицу на крашеном деревянном полу. Бармен сделал ей знак, чтобы она закрыла дверь, но она не видела его. Она медленно шла по комнате, обшаривая ее взглядом. Снег на ее волосах таял, и капли стекали на лоб. В дальнем углу помещения она увидела красные языки пламени в слюдяном окошке дверцы старой печки. Она заглянула за печку, просто так, на всякий случай. В баре все стихло, только из музыкального ящика раздавалась веселая испанская музыка. Она встала у печки, стряхнула снег с одеяла и протянула его к огню посушить. Вдохнула запах сырой шерсти, и ей вспомнились новорожденные козлята, они появляются на свет в начале марта, и их сразу же приносят в дом, чтобы согреть у огня. На душе у нее было спокойно.
В былые годы хозяин прогнал бы ее. Но теперь волосы у нее белые и лицо все в морщинах. На нее смотрят с опаской, как на медленно ползущего по комнате паука.
Они боятся ее — она это чувствовала. Она твердо смотрела им прямо в лицо. Ей вспомнилось, как той зимой белые в первый раз привезли к ней детей повидаться. Дэнни стеснялся и прятался за худой белой женщиной, которая их привезла. А дочка не узнавала ее, и, лишь когда Айя взяла ее на руки, Элла прильнула к матери, как в те времена, когда Айя кормила ее грудью. Светловолосая женщина нервничала и все поглядывала на изящные золотые часики на руке. Женщина сидела на скамейке у оконца и смотрела, как над горами собираются темные снеговые тучи; она беспокоилась потому, что дорога была немощеная. Пугало ее также и то, что она увидела в доме: полосы оленины вялились на веревке, подвязанной через всю комнату под потолком, дети возбужденно болтали на неизвестном ей языке. Поэтому они пробыли лишь несколько часов. Айя провожала взглядом больничную машину, пока та не скрылась из виду, и ей стало ясно, что детей отлучают от этих холмов из лавы и от этого неба. Последний раз они приезжали в начале июня, и Элла смотрела на нее так, как смотрят сейчас эти люди в баре. Айя не пыталась взять ее на руки; она просто улыбнулась ей и весело заговорила с Дэнни. Когда же мальчик попробовал ей ответить, он почему-то не мог вспомнить, как надо говорить, и путал английские слова и слова навахо. Но он дал ей клочок бумаги, который где-то нашел и носил в кармане; клочок был сложен пополам, Дэнни робко поднял на нее глаза и сказал, что это птица. Айя спросила Чато, насовсем ли приехали дети. Он обратился к белой женщине, та покачала головой. «Сколько им еще там быть?» — спросил он, женщина сказала, что не знает, но Чато видел, какими глазами смотрела она на вагон-лачугу. Тогда Айя отвернулась. Она даже не попрощалась.
Ей было приятно, что люди в баре боятся ее. Наверное, их испугало ее лицо, ее сжатые губы, плотно стиснутые зубы, будто теперь она уже ничего и никого не боится. Она шла по дороге на север, ища своего старика. Она шла, потому что одеяло было у нее, а ему без нее и без одеяла нигде не согреться, даже в старом глинобитном сарае возле речушки. Они всегда там ночевали, приходя в Себольету. Ей будет легче, если денег и вина не окажется, тогда они опять смогут вернуться домой, в старый с земляной крышей и сложенными из камней стенами хоган, где она сама родилась. Наутро старик стал бы снова пасти тех немногих овец, что у них еще оставались, бродить за ними, выводить их к сухим песчаным речным руслам, где растет редкая трава. Она знала, что он не любит пасти своих старых овец, ведь он столько лет ездил верхом на больших лошадях и пас коров. Но ей было его не жалко: он должен был с самого начала знать, чем все кончится.
Пять лет подряд их огород засыхал без дождей, и Чато в конце концов поехал на попутных машинах в город и привез несколько коричневых коробок с рисом и сахаром и большие банки консервированных персиков, которые раздают благотворительные организации. Потом каждый месяц первого числа они стали ходить в Себольету получать у начальника почтового отделения чек, который Чато нес в бар и менял на наличные. И каждый год в мае они засаживали свой огород не потому, что надеялись уберечь хоть что-то от засухи, а просто потому, что наступала пора. К тому же эти хождения в Себольету разнообразили им дни, от которых веяло тишиной и сушью, как из пещер над каньоном, стены которых разрисованы желтыми бизонами.
