Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Сароян Уильям (читать хорошую книгу TXT) 📗

Айя натянула на голову старое шерстяное армейское одеяло. Одеяло Джимми, это он ей его прислал. Давно это было — зеленое одеяло выцвело, края обтрепались. Ей не хотелось думать о Джимми. Поэтому она стала думать о тканье и о том, как ткала ее мать на высоком деревянном станке, установленном в песке, в тени под лиственницей. Она себе ясно представляла, как это было. Она была еще совсем маленькая, а бабушка уже давала ей деревянные гребни, чтобы вычесывать из свежевымытой шерсти веточки, репьи и колючки. Айя расчесывала шерсть, а бабушка сидела с ней рядом, накручивая серебристую нитку пряжи на гладкое кедровое веретено. Мать ткала на станке из ярко-желтой, красной к золотистой пряжи. Она присматривала за тем, как они с бабушкой красят пряжу в кипящих черных котлах, наполненных цветами медоносных трав, ягодами можжевельника и шалфеем. Одеяла, которые ткала ее мать, были мягкие и такие плотные, что капли дождя скатывались с них, словно с перьев птицы. Айя вспомнила, как тепло ей спалось в холодные ветреные ночи на песчаном полу хогана [38] в одеялах матери.

Начало мести, и порывы северо-западного ветра с силой бросали снег. Уже замело ее черные боты — старые, с маленькими металлическими пряжками. Она улыбнулась снегу, пытавшемуся понемногу засыпать ее. Она помнила время, когда у них не было черных резиновых ботов, а были лишь длинные обмотки из оленьей кожи, которые они наворачивали поверх мокасин, сшитых из шкуры лося. По сухому снегу или насту можно было весь день ходить и не промочить ноги, а вечером на балках потолка развешивали длинные светлые обмотки из оленьей кожи, и они медленно сохли.

Воспоминания рождали покой. Ей было уже не холодно. Никогда еще одеяло Джимми так не грело. И она вспомнила то утро, когда он родился. Она прошептала матери, спавшей в хогане по ту сторону очага, что пора. Она старалась не разбудить остальных. Айя позвала мать еще раз, и та сразу встала и надела башмаки — она поняла. Вместе они пошли к старому каменному хогану, Айя чуть позади. Потом она осталась одна, привыкая к ритму схваток, пока ее мать ходила за повитухой. Солнце еще не взошло, но утро было теплое, и Айя чувствовала запах медовых цветов и молодой ивы, растущей у ключей. Она так отчетливо все это помнит, но рождение первенца слилось с рождением других детей, и теперь ей казалось, что все роды были такими же. Они назвали ребенка Летнее Утро, а по-английски он был Джимми.

Джимми не умер, он просто не вернулся. Однажды темно-синий автомобиль с белой надписью на дверцах остановился перед товарным вагоном, приспособленным под лачугу, где владелец ранчо позволил индейцам жить. Человек в военной форме с золотыми нашивками дал им желтый лист бумаги и сказал, что Джимми погиб. Он сказал, что военные власти постараются разыскать его тело и тогда его отправят им на корабле, но маловероятно, что это удастся, потому что потерпевший крушение вертолет сгорел. Все это он сообщил Чато, потому что тот понимал по-английски. Чато слушал белого, а она стояла на пороге с ребенком на руках. Чато говорил по-английски не хуже белых, а еще он говорил по-испански. Ростом он был выше, чем приехавший белый, да и держался прямее. Он ничего не стал объяснять военному, просто сказал, что они могут оставить тело себе, если найдут. Белый сначала удивился, потом кивнул в знак согласия и уехал. Чато посмотрел на нее и покачал головой. «Проклятье! — произнес он по-английски, а потом сказал ей: — Джимми больше домой не вернется». Сказал теми словами, какими говорят об умерших. Тогда она не плакала, но внутри у нее все болело от гнева. А оплакивала она сына, когда прошли годы, когда под Чато упала лошадь и сломала ему ногу, а белый хозяин ранчо сказал им, что не станет платить Чато, пока тот снова не сможет работать. Она оплакивала Джимми, потому что некому было поработать за отца, некому было седлать большую гнедую лошадь и, надев толстые перчатки, объезжать каждый день изгороди, заделывать кусачками бреши в колючей проволоке и загонять отбившийся скот.

Она оплакивала Джимми, когда белые врачи забрали Дэнни и Эллу. В тот день, когда они приехали, она была в лачуге одна. Это было еще до того, как белые стали нанимать себе в переводчицы женщин-навахо [39]. Айя узнала одного из врачей. Она видела его в детской клинике в Каньонсито месяц назад. На врачах была форменная одежда цвета хаки, они размахивали перед ней бумагами и черной шариковой ручкой и пытались объяснить смысл их английских слов. Они смотрели на детей, как ящерица на муху, и Айя испугалась. Дэнни раскачивался на автомобильной покрышке, прикрепленной к вязу позади дома хозяина ранчо, а недавно научившаяся ходить Элла ковыляла возле входной двери, волоча за собой лошадку, которую Чато сделал для нее из черенка метлы. Айя понимала, что они хотят, чтобы она подписала бумаги, а Чато научил ее расписываться. Это было предметом ее гордости. Она только хотела, чтобы они поскорее уехали и перестали глазеть на ее детей.

Она взяла ручку у мужчины, не глядя ему в лицо, и расписалась на бумагах в трех разных местах, которые он указал. Она уставилась им под ноги и стала ждать, когда они уедут. Но они все стояли, да еще начали указывать руками на детей. Дэнни перестал качаться. Айя увидела, что мальчик испугался. Она бросилась к Элле и схватила ее на руки. Девочка стала вырываться, стремясь назад к своим игрушкам. Айя побежала с дочерью к Дэнни, крикнув ему, чтобы и он убегал, а потом подхватила его на бегу и понесла. Она бежала на юг, к предгорью, поросшему можжевельником и усыпанному кусками черной окаменевшей лавы. Она слышала, что сзади бегут врачи, но она застала их врасплох, и, оттого что склон становился круче, а заросли кактуса чолла — гуще, они остановились. Когда Айя добралась до вершины холма, она тоже остановилась и прислушалась, не окружают ли ее. Но через несколько минут она услыхала, как завелся мотор машины и они уехали. Дети от неожиданности даже не плакали, пока она убегала с ними. Дэнни дрожал, а маленькие пальчики Эллы крепко вцепились в кофту матери.

Остаток дня она провела в горах, сидя на солнце на валуне черной лавы, откуда ей все было видно на много миль вокруг. Небо было бледно-голубым и безоблачным, и было тепло, хотя еще только кончался апрель. Согревшись на солнце, она успокоилась, страх и гнев исчезли. Она легла на камень и стала смотреть в небо. Ей казалось, что она может пешком уйти в небо, шагать и шагать сквозь облака. Дэнни играл с мелкой галькой и камешками, которые у него изображали то птиц, то яйца, то маленьких кроликов. Элла сидела у ее ног и сыпала из ладошек землю, внимательно наблюдая, как ветер подхватывает пыль и песчинки. Высоко над ними Айя видела парящего ястреба, плавно скользили его темные крылья; охотился он или просто летал, она не знала. Ястреб был терпелив, он все кружил и кружил, потом наконец исчез за высоким вулканическим пиком, который мексиканцы называют Гвадалупе.

Ближе к вечеру Айя посмотрела вниз, на их серый вагон-хибару, с деревянных стен которого совсем сошла краска, а железная труба на крыше проржавела и искривилась. Огонь, что она разожгла утром в печи, сделанной из бочонка из-под нефти, потух. Сейчас Элла спала у Айи на коленях, а Дэнни сидел рядышком и жаловался, что хочет есть. Он спросил, когда они вернутся в дом.

 — Мы останемся здесь, пока не придет твой отец, — ответила она, — потому что те белые люди гнались за нами.

Мальчик вспомнил и молча кивнул.

Был бы жив Джимми, он бы прочел те бумаги и объяснил ей, что в них написано. Тогда бы Айя знала, что их ни в коем случае нельзя подписывать. Врачи вернулись на следующий день и привезли с собой полицейского из БДИ [40]. Они сообщили Чато, что у них есть ее подпись и больше им ничего не нужно. Кроме детей, конечно. Айя угрюмо слушала Чато, она ненавидела его, когда он рассказывал ей, что во всем виновата умершая зимой старуха, которая харкала кровью. Что именно ее старая бабушка заразила детей этой болезнью.