Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович (читать книги регистрация txt) 📗
– У нас для всех раненых условия одинаковые! – глухо ответил Володя.
И лег.
Но сил не оставалось даже на то, чтобы заснуть. Чиркнув спичкой, он зажег свечу, вылил в кружку остатки рома и, обжигаясь, выпил все до дна. Потом с удивлением почувствовал, что плачет…
По ногам тянуло холодом, да и вообще было холодно – печурка давно простыла, но Устименко ничего не замечал. Рот его кривился, плача он кусал губы и бормотал, задыхаясь:
– Боже мой, боже мой! Жар-птица! Что же ты, Варюха, с ума сошла, что ли?
Потом он все-таки заснул, но спал недолго, часа два. А проснувшись, с омерзением взглянул на немецкую бутылку, на кружку, из которой пил ром, побрился, обтерся снегом, пришил чистый подворотничок и, вызвав Шапиро и Вересову, пошел с обходом к своим раненым.
Странным взглядом – долгим, пристальным и неспокойным, словно бы проверяющим – посмотрела на него Варвара, когда увиделись они в это утро. Нора полою халата вытерла Володе чистую табуретку. Вера Николаевна, зевнув у низкого входа, сказала, что уйдет – «совершенно нынче не спала». Голос у нее был злой, даже срывался. Дальше – за самодельной занавеской – раненые играли в шахматы, кто-то чувствительным голосом пел «Синий платочек». Еще глубже – в самом конце подземной хирургии – на одной ноте ругался замученный страданиями матрос Голубенков, и было слышно, как Шапиро его ласково утешает.
Устименко сел.
Варвара все смотрела на него, не отрываясь.
Потом в глазах ее словно вскипели крупные слезы, и тихим голосом она сказала какое-то слово, которое Володя не расслышал.
– Что? – спросил он, наклонившись к ней.
– Нашла, – быстро повторила она, – нашла! Не понимаешь? Тебя нашла.
«Нет, врет подполковник! – со страстным желанием, чтобы это было именно так, подумал Володя. – Врет! Все врет, опереточный красавец, жар-птица, пошляк!»
Он взял ее запястье в свою большую прохладную руку. И, считая пульс, едва удержался от того, чтобы не прижать к своим губам ее милую широкую ладошку. Он считал пульс и не был врачом в эти минуты. Он даже плохо соображал. И начальством он не был и хирургом, с ним сейчас происходило то, что давным-давно испытывал он на пароходе «Унчанский герой», когда ехал на практику к Богословскому, бормоча ночью на палубе: «Рыжая, я же тебя люблю, люблю, люблю!» И, как тогда, в то уже неповторимое, далекое время, он корил себя, и клялся, что в последний раз все так глупо случилось, и никак не мог наглядеться в ее распахнутые навстречу его взгляду глаза.
– Ну? – как всегда понимая его внутреннюю жизнь, спросила она. – Какой же у меня пульс, Володечка?
Володя не знал.
И, смешавшись, покраснев, как в юношеские годы, приник губами к ее ладошке, веря и не веря, радуясь и сомневаясь, надеясь и страшась…
Потом поднялся и, буркнув: «Я сейчас», выскочил из подземной хирургии на мороз, нашел папиросы, покурил, еще подышал и вернулся степенным доктором, хирургом, начальником – обремененным важными и неотложными делами, но на кого-кого, только не на Варвару он мог производить впечатление такими штуками…
Она лежала тихая, бледненькая, лишь глаза ее смеялись: ох, как знала она его! И как трудно было ему все переиграть с самого начала, вновь взять ее руку, вновь сделать вдумчивое лицо, вновь сбиться со счета и наконец выяснить, что пульс у нее чуть частит, но хорошего наполнения, в общем нормальный.
– Может быть, со мной ничего и не было? – заговорщицким шепотом спросила Варвара. – Может быть, вы все нарочно меня забинтовали?
Устименко смотрел на нее и молчал. Ну, а если и Козырев? Какое же это имеет значение? Или имеет? Почему она сказала: «Вы все»?
Она еще улыбалась, он – нет.
– Володя! – тихо позвала она и потянула его пальцами за обшлаг халата. – Володечка, что ты?
– Я – ничего, нормально! – произнес он не торопясь.
И Варя поняла – это больше не игра. Это больше не тот Володя, который только что поцеловал ей руку. Все встало на свои места, а то, что случилось, это короткий, добрый, милый сон; И, как всякий сон, он исчез. И никогда его больше не вернуть. Может быть, лучше, чтобы этот посторонний худой трудный человек сейчас ушел? Ведь он же посторонний, не прощающий, не понимающий…
Но и такого она не могла его отпустить.
И заговорила, презирая себя, свою слабость, свое безволие, заговорила о пустяках, только бы он не уходил. Но он ушел, сказав на прощанье, что ей нельзя болтать и что ей надлежит – так и сказал: надлежит – соблюдать полный покой. Теперь он не притворялся – она понимала это: он отрубил, как тогда перед отъездом в Затирухи. И ушел не оглянувшись.
– Во второй раз, – шепотом произнесла Варя. – Во второй! Но будет еще третий, Володечка, – плача и не утирая слез, прошептала она. – Будет еще в нашей жизни третий, будет – я знаю это!
Но он не знал, что будет третий. Он никогда не думал ни о каких черных кошках, ни о каких приметах – дурных или хороших, ни о каких третьих разах. И кроме того, как всегда ему было некогда. Он уже мыл руки, а на столе готовили молоденького летчика с тяжелой раной на шее. И рваная рана, и бьющая артериальная кровь, и мгновенный бой со старухой, которая опять явилась за поживой в подземную хирургию и встала в изножье операционного стола, и протяжный вздох облегчения, который вырвался у доктора Шапиро, все это вместе отодвинуло Варвару и на несколько часов притупило острую, почти невыносимую боль. Потом были другие дела, а вечером приехал подполковник – строгий, трезвый, выбритый до синевы, в ремнях, привез «своей», как он выразился, передачу и попросил разрешения навестить.
Передачу отнесла Нора, навестить же Володя не позволил.
На следующий день Козырев опять приехал и опять не был допущен.
– Может быть, мне на вас пожаловаться? – осведомился Козырев. Мордвинову, например?
– Жалуйтесь, – разрешил Устименко.
– Слушай, майор, ты не лезь в бутылку, – завелся опять подполковник, она же мне человек не чужой…
– Это ваше дело.
– А если я и без твоего разрешения залезу?
Устименко не ответил, ушел. Часа через два Володе доложили, что «этот нахальный подполковник» подослал старшину, который «парень здорово разворотливый» и подготавливает «проникновение» подполковника к технику-лейтенанту. Старшину привели к Володе, и тот во всем повинился.
– Ладно, убирайтесь отсюда! – велел Устименко.
– А может, она и неживая уже? – испуганно тараща глаза, осведомился старшина. – Я вам, товарищ майор медицинской службы, по правде признаюсь: какие ихние дела с подполковником – нам некасаемо. А в части ее народишко уважает! Переживает за нее народишко! Она знаете какой человек?
Печально улыбаясь, Володя курил свою самокрутку: уж он-то знает, какой человек Варвара.
И велел дежурному проводить старшину к технику-лейтенанту Степановой, но не более чем на пять минут.
Старшина всунулся с некоторым треском в самый большой халат, который для него нашли, и, сделав прилежное и испуганное лицо, отправился в подземную хирургию.
А Володе Вересова, как всегда многозначительно и обещающе улыбаясь, вручила телефонограмму: майора Устименку немедленно вызывал к себе начальник санитарного управления флота.
– Ба-альшое у вас будущее, Владимир Афанасьевич, – растягивая "а" по своей манере, сказала Вера Николаевна. – Все мы живем, хлеб жуем, а вы нарасхват. То с самим Харламовым оперируете, то в госпитале для союзников, то Мордвинов вас безотлагательно требует. Я на вас, Володечка, ставлю!
– Это – как? – не понял он. Он вечно не понимал ее странных фразочек.
– Вы – та лошадка, на которую имеет смысл ставить. Понимаете? Или вы и на бегах никогда не бывали?
– Не случалось! – стариковским голосом произнес он. – Не случалось мне бывать ни на скачках, ни на бегах…
Она все смотрела на него, покусывая свои всегда влажные, полураскрытые губы, словно ожидая.
– Поедете?
– Так ведь приказ – не приглашение.
– А то бы, если бы приглашение, – не поехали бы?
