Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич (мир бесплатных книг .TXT) 📗
Страха не было, но жить под мечом, висящим над шеей, – тошно, душно.
Боярыня вышла на крыльцо: на дворе пусто, снег отволг – ветви на березах влажные – весна и весна посреди ноября. Захотелось, чтоб Иван Глебович приехал. Пыталась вспомнить на губах своих тельце его младенческое, когда целовала, развернув пеленки. Сухо было на губах, и в душе – сухо.
Принимаясь читать Псалтырь, становилась на колени перед иконой Федоровской Богоматери. Безмолвно смотрела на дивный лик.
Миновал обед. Федосья Прокопьевна приказала подать стерляжьей ухи. Поела всласть рыбки, любила рыбку. Поела яблочек печеных. Вдруг – приехали!
Тут и сердце биться перестало. Ко всему была готова, но плоть как малое дитя. А приехала-то Евдокия, сестрица милая, родная душа. Расцеловались, расплакались.
Было отчего. Евдокия пересказала, что супруг, князь Петр Семенович, говорил:
– Вси дни у царя-де лицо злое, глаза рысьи. Повелел боярыню Морозову из дому гнать! А куда гнать, никак не придумает. Я Петру Семеновичу кинулась в ножки, – рассказывала Евдокия, – «отпусти к сестрице». А он и речет: «Иди и простись, да только не медли, днесь присылка к ней будет».
– Вот и нечего тебе коснеть здесь! – решила Федосья Прокопьевна и как замкнулась, свет на лице погася.
– Не покину тебя, сестрица! – столь же твердо ответила Евдокия. – Были мы с тобою с детства неразлучны. Обеих нас Бог миловал. Ты – великая боярыня. Морозова стать. Я в княгини залетела. Урусова… Увы! Пришла пора платить за соболей, за кареты, за кушанья на серебре да на золоте. Не жидку платить, не купчику расторопному – Богу… Я ничего не боюсь, Федосья.
– Феодора аз! – От таких слов на небесах сполохи загораются, но боярыня-инокиня зябко передернула плечами. – Грешница, не люблю начало зимы. Сумерек не люблю… Кликнуть бы сенных девушек, огонь зажечь. За рукоделье всех усадить… Было, да минуло. – Подняла руку, рукав с вошвами опал. – Одна кость осталась. Аз посты держала, как батька Аввакум учил, – не жалела себя. Не умучит меня царь больше моего.
– А ты прясть не разучилась? – спросила неожиданно Евдокия. – Давай сами попрядем! Как в светелке у матушки.
Пряли. Слушали веретена. Молчать было легко. Стало темнеть.
– Мочи нет! – сокрушенно призналась Федосья Прокопьевна.
Комнатные служанки Ксения да Анна принесли свечи.
– Почитайте нам! – попросила боярыня.
Анна Соболева, имевшая голос отроковицы, с умилительною любовью принялась читать книгу Ефрема Сирина:
– «Сокрушайся, душа моя, сокрушайся о всех благах, которые получила ты от Бога и которых не соблюла. Сокрушайся о всех злых делах, которые совершила ты. Сокрушайся о всем том, в чем долготерпелив был к тебе Бог. Сокрушайся и кайся…»
Грохнул удар в ворота. Дом обмер, и стало слышно – отворяют.
– Скорее! Скорее! – замахала боярыня руками на Анну, на Ксению.
Погасили свечи.
Стояли с Евдокией во тьме, а спрятаться было негде. На всей земле негде, ибо судьба постучалась.
– Ляжем! Сестрица, скорее ляжем! – Федосья кинулась в опочивальню. Пуховик ее лежал на лавке, под иконой Федоровской Богоматери.
Федосья Прокопьевна скинула чеботы, легла, закрывшись одеялом с головой.
– Матушка-сестрица! – вскричала Евдокия, садясь на край постели и гладя голову Федосьи. – Дерзай, милая! С нами Христос – не бойся! Поднимайся, родненькая. Положим начало.
Федосья Прокопьевна послушно сбросила одеяло, совершила с Евдокией семь земных поклонов, благословились друг у друга.
– Ты иди в чулан ложись, на Меланьину кровать, – сказала сестре Федосья. – Дерзнут ли в опочивальню к женщинам прийти?
Увы! Царское слово запретов не разумеет.
К боярыне в спальню вошли трое: архимандрит чудовский Иоаким, чудовский диакон Иосиф да думный дьяк Илларион Иванов. Свет перед ними внесли Ксения и Анна.
Лицом Иоаким был надменен. Брови над длинным правильным носом как вскинутые крылья. Глаза большие, умные. Дворянского корня, из Савеловых. Взглядывая из-под ресниц, сказал размеренно, величаясь исполнением высочайшей службы:
– Послан аз, архимандрит Чудова монастыря, к тебе, государыня Федосья Прокопьевна, волею самодержца нашего, великого государя, царя Белого Алексея Михайловича. Изволь подняться и выслушать царское слово.
– Добрые люди, хотя бы и царь, днем приходят, – ответила боярыня из-под одеяла. – Ночью – воровская пора. Не ведаю, кто вы.
– Се истинный чудовский архимандрит Иоаким, а я думный дьяк Илларион Иванов, – вступила в переговоры светская власть. – Великий государь послал нас предложить тебе вопросы и ждет ответов вместе с Думой.
Боярыня сняла с лица одеяло, но не поднялась.
– Государыня Федосья Прокопьевна, в другой раз говорю: выслушай царское слово, как чин самодержавный требует, стоящи или поне* сидящи.
Боярыня закрыла глаза.
– Ну что же! – сказал архимандрит. – Силою понуждать не стану. Изволь ответствовать: как ты, боярыня, крестишься, как молитву творишь?
Появилась рука из-под одеяла, поднялась: перст к персту.
– Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас! – И боярыня осенила себя знамением. – Сице аз крещуся, сице же и молюся.
Ксения и Анна, держащие свечи, охнули, слыша боярыню, свет заколебался, тени заходили по стенам, по потолку.
– Старица Меланья – а ты ей в дому своем имя нарекла еси Александра – где она ныне? Потребу имеем до нее.
– По милости Божией, по молитвам родителей наших убогий сей дом врата держит открытыми, – отвечала боярыня. – Принимает и странников, и убогих рабов Христа Бога нашего. Были у нас и Сидоры, и Карпы, и Меланьи с Александрами. Ныне же нет никого.
Дьяк Илларион взял у Ксении подсвечник со свечой, отворил дверь в чулан. Увидел на постели женщину.
– Кто ты еси?
– Аз князь Петрова жена есмь Урусова.
Илларион отпрянул прочь: князь Петр Семенович у великого государя – крайчий. Таких людей лучше не задевать.
– Кто там? – спросил Иоаким.
– Княгиня Евдокия Прокопьевна, супруга князя Урусова, Петра Семеныча.
– Спроси ее, как крестится.
Дьяк передал подсвечник Ксении. Сказал:
– Мы посланы только к боярыне Федосье Прокопьевне.
– Меня слушай. Я аз царем послан, я аз и повелеваю ти: истяжи ю!
Что верно, то верно: чудовский архимандрит к великому государю в комнаты ходит. Вздохнул Илларион, снова взял подсвечник у Ксении, вступил в чулан.
– Смилуйся, княгиня! Такова служба. Изволь показать, как крестишься.
Приподнялась Евдокия Прокопьевна, левою рукой в одр оперлась, правую подняла и, глядя на свечу, сложила большой палец с малыми, а указательный с великосредним простерла к пламени.
– Сице аз верую.
– О Господи! – вырвалось у дьяка.
– Что?! – вопросил Иоаким, ноздри у него так и раздулись.
– Молится, как отцы-матери учили, – сказал Илларион.
– Толком говори!.. Заодно, что ли, с сестрицею?
– Заодно, стать.
Возликовал архимандрит: Алексею Михайловичу только услужи – не забудет.
– К царю поспешу. Он ведь с боярами в Грановитой палате ждет, с чем мы воротимся. Ты здесь будь! Смотри! Сбегут – не оберешься беды.
Царь ждал, не отпускал Думу. Начальник Посольского приказа Артамон Сергеевич докладывал о польских послах Яне Глинском и Павле Простовском. Послы в начале декабря будут в Москве, едут требовать возвращения Киева. Надо ждать хитрых речей о гетмане Многогрешном. Поляки признают: гетман с Войском польским – подданные его царского величества на годы перемирия, а как будет заключен мир – войско и гетман возвращаются в подданство короля.
Артамон Сергеевич ставил вопрос: как говорить с послами – уклончиво или прямо, чтоб и не зарились на казачество.
Дума думала, Алексей Михайлович лоб морщил, и тут вошел в палату чудовский архимандрит да прямо к великому государю, пошептал ему на ухо.
– Евдокия?! – удивился Алексей Михайлович. – Не помню, чтоб гнушалась нашей службой. Всегда смиренная, разумная.
– Княгиня в супротивстве уподобилась сестре, а ругается злейше, чем старшая. Распря и распря!
