Вещий сон - Слаповский Алексей Иванович (читать полную версию книги txt) 📗
— А потом? Приедешь и устроишь здесь кибуц?
— Та нет! Мне главное посмотреть и убедиться, что это возможно! Мне это для души нужно. Вернуться же я сюда не вернусь. Не смогу я видеть, как моя Катюшенька с каким-то... живет.
«Эге-ге! — подумал Невейзер. — А нет ли тут кровосмесительной любви? Впрочем, она ему приемная дочь, тут и кровосмесительства нет. И тем не менее! Поэтому, боясь своих страстей, он и спешит выдать ее замуж?»
— Я скорее всего, — сказал Гнатенков, — в монахи уйду.
— Чего? — вылупил глаза Рогожин. — Какие монахи? А в казаки все село кто записывать будет? Ты ж собирался?
— Я подал пример. Хожу, показываю одежду, чтобы видели: красиво. Я люблю, когда красиво одеты все. Пример подам — и уеду. В монахи. Я, как верующий теперь, верую, братцы, в вечную, б..., прости, Господи, жизнь! Не то что Вдовин. Накопал бункеров в три этажа и ждет катастрофы. Ты вроде заходил к нему? Попугая видел? Бункера видел? — обратился Гнатенков к Невейзеру.
— Видел, — сказал Невейзер и спохватился, вспомнив о клятве. Дурацкая клятва на какой-то дурацкой книге, но ведь матерью поклялся... — Видел, — сказал он. — Попугая видел. А бункера? Какие бункера?
— Что ж он? Всем показывает, а тебе не показал?
— Да вот как-то так...
Когда вышли из бани на волю, Невейзеру показалось, что не только легкие дышат, а дышит вся кожа, и так хорошо, спокойно и свежо на душе...
— Или немецкую автономию основать здесь? — задумчиво глядел Гнатенков на босые ноги Невейзера. — Тут потомков немцев Поволжья много. (Видно, в душе он не решился еще окончательно на уход в монахи, вот и размышлял без устали, не замечая, что говорит вслух.)
— И у меня вот... — хотел Невейзер сказать о своих предках-немцах, но Гнатенков перебил:
— А чего вы босый и ботинки не одеваете?
— Да гвоздь вылез.
— Исправим. Или погодьте. — Сходив в дом, Гнатенков принес коробку, а в коробке — туфли: коричневые, с прострочкою, с лаковым носком, а остальное мягко-шершаво, приятно руке и глазу. — Примерьте-ка! Брал себе — малы оказались.
Невейзер не сомневался, что туфли придутся впору. Обулся: так и есть.
— Сколько я должен?
— Никаких сколько. Все равно выкинул бы. Ну, идите в дом, отдохните, а я по свадьбе похлопочу. Свадьба у нас на открытом воздухе будет.
7
Действительно, в доме никаких приготовлений к свадьбе не наблюдалось, и дом, не подозревая, что в жизни его обитателей происходят изменения, был тих, спокоен. Но уже какая-то небрежность, равнодушие чувствовались и виделись в его пространстве, как бывает в домах, которым уготована участь брошенности или перехода к другим владельцам.
— Не хотел же я пить! — упрекал себя Рогожин. — Мне в форме быть нужно!
— И я не хотел, — сказал Невейзер. Но проснувшаяся жажда требовала добавки, он открыл отделение серванта, которое народ называет баром, и увидел множество бутылок.
— Виталий! — предостерегающе произнес Рогожин. — Perferetobdura!
Терпи и крепись! Звучна и многозначна латынь! Обдура! Обдури, значит, самого себя!
— Вон их тут сколько, — сказал Невейзер, взял что попроще — перцовку, нашел стаканы, налил себе и Рогожину. Тот не отказался, молвив:
— Но после этого — спать!
И, выпив, завалился спать в одной из маленьких комнат. Таких комнат на первом этаже было несколько, кроме зала и еще каких-то кладовок и пристроек.
«А что на втором этаже? — подумал Невейзер. — Неужели, как положено по правилам цивилизации: спальни с ванными и сортирами?» (Одна ванная и один туалет были на первом этаже.)
Он поднялся по деревянной лестнице. На втором этаже был узкий коридор, две двери в две комнаты. Одна оказалась пустой, она напоминала гостиничный номер. Ванной и туалета не было, да и умывальника тоже. Вторую комнату Невейзер открыл, как и первую, не постучавшись, в нем почему-то велика была уверенность, что и там никого нет. При виде этой комнаты в памяти возникло слово «светелка», а кроме этого, ничего не успело возникнуть: он увидел Катю.
Хоть и светлой была светелка, но Катя сидела лицом к нему, свет же падал сзади, и Невейзер сперва не очень хорошо разглядел ее, он только одно понял: сбылось самое главное, что было во сне, — эта Катя, точь-в-точь его Катя, бывшая жена, в восемнадцатилетнем возрасте.
— Здравствуйте, — сказала Катя. — Что вас так удивило? Я похожа на вашу жену?
— Откуда вы знаете?
— А мне многие говорили. Кто ни приедет, в первую очередь: ах, как вы похожи на мою жену в молодости! Даже обидно: неужели у меня такая стандартная внешность?
— Наоборот! Вы похожи, но это не главное. Кстати, моя фамилия Невейзер. Виталий. Федорович, — добавил Невейзер, не желая молодиться и выглядеть смешным. — Я приехал вашу свадьбу снимать, но дело не в этом. Мне ночью странный сон приснился. Я должен вам его рассказать.
— Вам тоже часто снятся сны?
— Нет, не очень. Пожалуй, даже редко. А таких вообще не было.
И Невейзер в подробностях рассказал Кате свой сон.
— Что ж, — сказала Катя. — Похоже на правду.
— Какую правду? О чем вы говорите? И что за джигит на коне, объясните, есть у вас тут джигит какой-нибудь?
— Джигита нет. Разве только у жениха моего отец — конюх.
— Вот!
— Это ничего не значит. А смерть... Смерть мне давно еще бабушка Шульц предсказала.
— Какая бабушка Шульц? Кто? Чего? — забормотал Невейзер совсем бессвязно, хотя хмель улетучился начисто, он никогда не чувствовал себя таким трезвым, даже когда бывал совсем трезв, ведь, кроме алкогольного хмеля, как известно, есть другие виды опьянения: мыслью, речью, взглядом, действием, бегом, звуками, — перечислять можно долго, ясно одно: никто никогда не бывает полностью трезв, и Невейзер, будучи трезвее, чем когда-либо, все же был трезв лишь относительно.
Катя объяснила. В Золотой Долине есть потомки немцев Поволжья. И вот одна семья снялась и уехала в Германию, при этой семье жила теткою детей и сестрою главы семьи, Михаила Андреевича Шульца, Екатерина Андреевна Шульц, она уехать не захотела. Работала в полеводческой бригаде, пока были силы, потом вахтершей в Доме культуры, а вечерами для желающих, избегая одиночества, раскидывала на картах всякие пустяки. Будущего в точности не предсказывала, а так: трефовый король недоброе таит, пиковая дама козни строит, зато от червонного валета будет лестное предложение.
Однажды, несмотря на покровительство властей, в Золотую Долину нагрянула ревизия и обнаружила в совхозной кассе недостачу в полтора миллиона рублей. Директор за голову схватился. Стали сводить документы и перерасчитывать расчеты, недостача вышла меньше, всего триста тысяч рублей, директор поуспокоился, решено уже было наложить на главбуха Гумбольдта (опять-таки из поволжских немцев) штраф в 1,5 должностного оклада, а ревизионную комиссию как следует угостить.
Но тут участковый милиционер Яшмов, имевший сердце на Гумбольдта, потому что Гумбольдт всегда брал первое место на шахматных соревнованиях, а Яшмов всегда — только второе, пригласил из города своего кореша-следователя и повел кореша к бабушке Шульц. Кореш пугал ее дачей ложных показаний и сокрытием, недоносительством и соучастием, а много ли надо старой женщине, неоднократно пуганной за свою жизнь? Нагадала и сказала одно только слово: погреб.
Яшмов и кореш тут же — в погреб Гумбольдта и там при свидетелях вырыли семь трехлитровых банок, закатанных крышками, где оказалось ровнехонько полтора миллиона, деньги по тем временам сумасшедшие, на которые даже и не сообразишь, что можно сделать. Сам Гумбольдт не мог толково объяснить, как он собирался распорядиться деньгами, говорил только, что у него была мечта иметь миллион, а когда заимел, захотел иметь три миллиона. Зачем? — спрашивали его. Гумбольдт молчал, опустив голову.
И его посадили.
Жители села узнали, что бабушка Шульц навела на Гумбольдта следствие, и рассердились на нее. Ведь в конце концов, рассуждали они, человек никого не убил, не ограбил и даже денег не потратил, жил честно, скромно, гостеприимно, а средств совхозу и еще бы дали, как давали раньше, поскольку образцово-показательный, — за что погубила человека?
