Кукольник - Кортес Родриго (бесплатные полные книги .TXT) 📗
Ему рассказывали, что у негров еще осталась память о прежней, иной жизни, какие-то сказки об огромной рыбе, родившей Луну, о детях Луны — маленьком, не выше колена, брате и его большой, до самого неба, сестре, положивших начало всей жизни на земле. О самой Луне, на которой и живет упомянутый Платоном Великий Мбоа.
Он знал, что иногда — очень редко, но все-таки такое бывает, — иногда они как-то сохраняют свои прежние имена и странные ни на что не похожие приметы и суеверия — вот как сейчас.
Но чтобы Платон…
— Но вы убили его, масса Джонатан, — слушал он как сквозь вату, — и теперь вы — самый главный для Мбоа.
Джонатан зябко поежился, бросил мимолетный взгляд на голову и застыл… Она буквально втягивала его в себя. Джонатан с трудом перевел глаза на шрам в виде буквы V на левой щеке головы, затем — в сторону и снова посмотрел на Платона.
— И что мне теперь с этим делать? — изо всех сил пытаясь удержать остатки самообладания, растерянно спросил он.
— Она ваша, масса Джонатан, как и душа Аристотеля. Возьмите ее в руки. Пусть Аристотель привыкнет к вам.
— В руки?! — брезгливо подернулся Джонатан. — Эту мертвечину?
— Возьмите, пожалуйста, масса Джонатан, я вас очень прошу, — молитвенно приложил ладони к груди раб.
Джонатан истерически хихикнул и вдруг, сам себе не веря, что он это делает, подошел и осторожно обхватил голову руками. Странно, но она была практически сухой. И не пахла. Разве что совсем немного — недавно завяленным мясом, что-то вроде сушеной козлятины, и какой-то травой.
— И что теперь?
— Вплетите ему в волосы что-нибудь из ваших личных вещей. Какой-нибудь шнурок.
— Шнурок? — оторопел Джонатан и вдруг вспомнил кусочек то ли тесемки, то ли шнурка, выдернутый им из волос отца. — Ты сказал вплести шнурок?
— Да, масса Джонатан, пусть душа Аристотеля смирится и подчинится своему новому хозяину. И не теряйте времени.
Джонатан криво улыбнулся — в предложении Платона было что-то языческое и невероятно запретное, но именно это и привлекало. Он осторожно поставил голову обратно на поднос, пошарил в карманах и, вдруг представив себе, как выглядит со стороны, рассмеялся.
— Все, Платон, хватит с меня!
— Сделайте это, масса Джонатан! — побледнел раб. — У него еще помощник есть, второй, почти белый! Если вы этого не сделаете, он и эту, и вашу голову заберет!
Но Джонатан уже снова стал самим собой — сдержанным, самокритичным и вполне цивилизованным человеком.
— Убери это от меня. Хватит с меня твоих негритянских штучек.
Ровно в этот момент шериф Айкен решился. Он решительно отвернулся от первой копны и шагнул ко второй. Рывком сорвал крайнюю стопку. Из полутьмы, с белого, обрамленного светло-желтыми волосами лица на него смотрели ясные синие глаза.
А вот дальше все пошло не так. Потому что стопка дрогнула, и в живот шерифу уперся ствол мушкета.
Позже шериф часто будет вспоминать это мгновение, но так и не придет к ясному пониманию того, что же именно произошло. Наверное, в нем сработал многолетний навык. А может быть, и страх. Когда человеку почти пятьдесят, в страхе можно и признаться — хотя бы самому себе. Во всяком случае, через мгновение все изменилось, а еще через бесконечно долгий, наполненный мерцанием и полутьмой промежуток времени шериф понял, что остался жив.
Его кинжал вошел чуть ниже лица, точно в горло, и подсохшие на ветру стебли сахарного тростника медленно окрашивала алая человеческая кровь.
Шериф задержал дыхание, выдернул кинжал и, пошатываясь, растащил колючие, липкие кипы в стороны. И обомлел. То, что он принял за мушкет, оказалось обыкновенной тростью.
Джонатан отходил долго. Очень долго. Наверное, час. Или больше. А потом не выдержал и все-таки позвал Платона.
— Принеси, — только и сказал он.
Платон вышел и через мгновение вернулся с бережно завернутым в кусок холста трофеем. Развернул и снова поставил на блюдо — точно напротив господина.
Странное дело, но Джонатан явственно ощущал, как от этой головы исходит непонятная сила; она буквально лучилась ею. Он подошел, развернул и осмотрел голову со всех сторон, ощупал шрам на щеке, потрогал крупные белые зубы и еще раз поразился тому, что она совершенно не пахнет тухлятиной!
Его собственный отец вонял уже через несколько часов.
— Почему не пахнет? — не глядя на Платона, спросил он.
— Я сделал, масса Джонатан, — отозвался тот. — Траву знаю.
— И что теперь?
— Когда вплетете шнурок, его сила станет вашей, масса Джонатан, — покорно склонил голову раб. — Вы сразу станете больше даже его, а он был очень большой человек. Белых убил как пальцев на руках.
Джонатан недоверчиво хмыкнул. Похоже, этот «охотничий трофей» дорогого стоил. Он взвесил голову в руках и вдруг не выдержал и понюхал — ничего! Даже намека на гниль нет. Отодвинул ее от себя и снова подумал, что более всего она напоминает ему оторванную голову куклы — видел он такую лет шесть назад в городе, в одной небогатой семье.
Джонатан повертел голову в руках, улыбнулся, подошел к шкафу, открыл его и поставил голову на полку — как раз между бюстами Цезаря и Декарта. Это было чертовски странно, но она ему нравилась!
Первым делом шериф Айкен вытащил тело из тростниковой кипы и, стараясь не слишком испачкаться вездесущим липким соком, тщательно обыскал его. Дешевый табак, даже не табак, а так, мусор из молотых стеблей, фляжка неочищенного тростникового рома, старый складной нож, два серебряных доллара и, наконец, аккуратно завернутые в тряпицу документы.
Айкен развернул их, и в горле пересохло. Бумаги были выписаны на имя Оскара Мак-Коя.
«Черт!»
Это определенно был ирландец — один из многих тысяч, подавшийся сюда с Севера в поисках работы. Обычный бродяга. Шериф представил себе, как будет оправдываться перед мэром, и зябко поежился.
«А что, если бумаги украдены?»
Шериф прикусил губу и устало опустился на землю рядом с трупом. Как значилось в объявлении, беглый мулат по имени Луи Фернье был столь же белым, что и самый белый мужчина.
«А если это и есть Луи Фернье? — спросил он себя и сам же ответил: — А собственно, почему бы и нет?»
Шериф обхватил колени руками, склонил голову и задумался.
«Привезти на опознание мсье Леонарда де Вилля? А если он его не опознает?»
Тобиас Айкен вдруг почувствовал себя бесконечно усталым. И ни снова ехать в Луизиану, ни объясняться с мэром по поводу очередного трупа ему уж совсем не хотелось. А между тем расследование убийства сэра Джереми Лоуренса следовало завершать.
Шериф, кряхтя, откинулся на спину, заложил руки под голову и стал смотреть в спокойное, уже начавшее приобретать сумеречный фиолетовый цвет небо.
«А какая, собственно, разница? — внезапно подумал он. — Да будь он хоть кто — мулат, белый, — он мертв и ничего уже никогда не скажет, а значит, и оправдаться не сможет!»
И как только шериф это осознал, он привстал и кинул сразу же повеселевший взгляд на распростертое рядом тело.
— Надо же, как на белого похож! Чертов ниггер!
Весь вечер Джонатан не находил себе места. Снова и снова пытался он заняться чем-либо иным и снова и снова возвращался к голове, открывал гладкую дверцу орехового шкафа и смотрел на самый необычный предмет, какой только попадал ему в руки. Голова буквально притягивала его.
Уже спустя час он стал осознавать, что определенно испытывает к этой голове необъяснимую симпатию. Ту самую, описанную античными мудрецами, природную симпатию, что притягивает тяжелые тела к земле, а легкие — увлекает в невесомый эфир. Ту самую, что направляет корни растений к воде и заставляет поворачиваться вслед за солнцем цветок подсолнуха. И это было странно.
Джонатан понимал, что между черным и белым скорее должна существовать антипатия, подобная антипатии света и тьмы или даже подобная антипатии воинств ангелов и бесов. И вот здесь что-то не сходилось.
