Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
«Земля наша много дает — брать не умеем», — рассуждал Андрон месяцем позже, когда пшеница на его огороде колос выбросила.
«Что у нас получается? — продолжал он развивать свои мысли. — Высеваем на десятину двенадцать, а то и пятнадцать пудов, в наилучший год собираем восемьдесят… сам-семь. Это в добрый год, а бывает и так: дай бог сорок намолотить. Вот теперь и ломай голову: пятнадцать пудов в казну, пятнадцать обратно на семена, остальные десять или колхозникам разделить, или продать да купить лесу на скотный двор. А налоги, в МТС натурную плату — где на это взять?»
Пригибался ниже Андрон, забирал в горсть от самого корня упругие шелковистые стебли, пересчитывал заново:
«Десять, двенадцать… Прибросим на круг по пятьдесят зерен в колосе. Полтысячи с одного куста, страшно подумать! Вот где богатство неописуемое, а как его взять?»
Андрон эту грядку четыре раза полол и окучивал растения, в каждую лунку чуть ли не с ложечки подливал удобрения. Поперек и вдоль на коленях елозил. А ведь огородная грядка — не десятина! И за сотню лет всем колхозом не переползать того, что засеяно в этом году в бригаде. Вот бы машину такую, чтобы обрабатывала она междурядья у зерновых культур, тогда — другой разговор… А машины такой пока еще не придумали…
«Стало быть, сеять гуще, — приходил Андрон к выводу, — отбирать самолучшие семена и не жалеть лишних два-три пуда на десятину. Перед добрыми всходами сорные травы не устоят. Вот и весь сказ!»
На полях к тому времени заканчивали прополку, в бригадах готовились к сенокосу, трактористы поднимали пары. С Егором Андрон не советовался, будто и не было для него агронома в колхозе, будто не он с осени еще занялся обновлением запущенного сада на усадьбе бывшего старосты, не он ратовал за подсев клеверов и не давал покоя председателю с раскорчевкой новых полей.
Как-то зашел Николай Иванович, покачал головой, любуясь на невиданную пшеницу.
— Соревнуешься с агрономом? — спросил у Андрона, протирая очки и пряча догадку в лучистых мелких морщинках, разбежавшихся под прищуренными глазами.
— Сопли хочу ему подтереть, — услышал в ответ учитель. — Грядкой-то нас не удивишь. У меня вот получше будет.
Николай Иванович понимал: не может Андрон помириться с Егором. И дело, конечно, не в том, что Егор пытается в чем-то умалить авторитет бригадира, — об этом и речи не может быть. Причиной всему Дуняша: Андрон, как отец, не может простить себе трагедии с дочерью, а в Егоре видит начало этой трагедии. Помириться — значит всю вину, без остатка, открыто взять на себя. Вот до сих пор и бунтует: знает, что сам виноват, и не соглашается — самолюбие не позволяет. Виноват и Егор: смалодушничал он, когда нужно было открыться перед Андроном. Не совсем хорошо поступил и потом: не сумел настоять, чтобы Дуняша бросила всё и ушла к нему в город.
Трудно Егору работать с Андроном, а не встречаться нельзя, и при любом, самом незначительном, разговоре оба они не смотрят в лицо друг другу. Чем дальние, тем хуже: если осенью и зимой Андрон всего лишь усмехался в бороду, когда на собраниях выступал Егор, то теперь дошло до того, что агроном не рискует оказаться на полях второй бригады с глазу на глаз с бригадиром, председателя ждет; тот к Андрону, и Егор с ним. Разве это работа?
— Послушай, Андрон Савельевич, — начал в тот раз учитель, — а не кажется ли тебе, что и бригадиру и агроному, если оба они наши советские люди и оба стараются сделать большое доброе дело для всего государства, — Николай Иванович особенно подчеркнул слова «наши советские люди», — нельзя оставаться недругами, хотя бы и были между ними какие-то старые счеты? Как ты на это смотришь?
— Ты с чего это, Николай Иванович? — делая вид, будто не понял, спросил Андрон.
— Мы с тобой в один год поседели, — издалека начал учитель. — Давай потолкуем начистоту, как отец с отцом, как человек с человеком.
Николай Иванович отошел под ближайшую яблоню, присел в тени на скамеечку. Андрон нехотя опустился рядом.
— Давно я собираюсь начать с тобой этот не совсем-то приятный разговор, — глядя в упор на Андрона, продолжал учитель. — Раньше думалось мне, что и сам ты поймешь ошибку, сам переменишь свое отношение к агроному. И вот вам, пожалуйста!
— Что «пожалуйста»?
— Ответ твой насчет соплей.
— Да я и при нем то же самое бы сказал. Эка невидаль: грядка! У меня вот не хуже, а я ведь не агроном.
— Не о грядке речь. Ты прекрасно знаешь, что я не верю в то, будто бы в этой грядке зарыта собака. И не я один — весь колхоз это видит.
— Знаю.
— Ну и чего добиваешься? Хочешь, чтобы твоя личная неприязнь к агроному захватила колхозников? Сомневаюсь, Андрон Савельевич! Сомневаюсь! — повторил еще раз Николай Иванович через минуту, не дождавшись ответа. — Агроном делает всё, что он может. Надо ему помогать.
— А я — что? Палки в колеса ставлю?
— Вот именно! Ты для чего эту грядку посеял? Сам же сказал: нос утереть агроному. Вот и выходит, что, сам того не желая, поперек дороги ему становишься! Я с тобой говорю по-хорошему, Андрон Савельевич.
Андрон долго молчал, перебирая в пальцах сорванную травинку: доводы Николая Ивановича были для него неожиданными.
— Стало быть, я… Кто же я-то теперь? — спросил наконец. — Вроде к вредителям причисляешь?
— Этого я не сказал. Егор, как и ты, человек порядочный, и грядку свою он совсем не для того выхаживает, чтобы только перед властями выхваляться, как ты говоришь, а для того, чтобы показать народу, что может дать наша земля. Настанет время, когда будем снимать с гектара по двести и триста пудов. И если хочешь знать, так больше, чем на кого-либо, надеется он на твою поддержку в своих начинаниях. Больше того скажу: когда в райкоме партии шел разговор о кандидате на съезд, Егор первым за тебя высказался.
Андрон ничего не ответил. Прощаясь с учителем, он задержался возле калитки: на высоком плетне висела отточенная коса, слепила зеркальным блеском. Молча проводил Николая Ивановича до калитки, вернулся, снял косу, поплевал на руки. В несколько взмахов повалил зеленую стену пшеницы.
Глава восьмая
Вместе со стариком Мухтарычем Мишка пас стадо. По утрам вставать не хотелось, но Мишка заставлял себя делать это, а добрый старик давал ему часик- другой вздремнуть на лесной полянке, когда в обед сгоняли коров к водопою.
Мухтарыч — одинокий бедный татарин без роду и племени, и как-то уж так получилось, что никто в деревне не знал, когда и откуда он взялся. Зимой и летом ходил старик в лисьем треухе, в дырявых опорках и подпоясанном лыком зипунишке, не старел и не изнашивался. Лет десять, если не больше, пас коров и овец до первого снега, а на зиму уходил неизвестно куда, чтобы весной появиться вновь в том же потертом треухе и в том же ветром подбитом зипунишке. Мишка знал теперь, что когда-то у Мухтарыча была семья, своя лошаденка, но в голодном двадцать первом году тиф скосил ребятишек, схоронил старик и жену, забросил тогда на плечи котомку и ушел из своей деревни, нанялся батраком к каменнобродскому мельнику. Так и прижился на мельнице. За кусок хлеба день-деньской ворочал кули с зерном, откармливал хозяину кабанов и гусей, следил за исправностью нехитрой механики, а по ночам караулил амбары.
— Дюрт ярым (четыре года) как собака жил, — говорил старик Мишке и обязательно поднимал при этом на уровень глаз свою обезображенную левую руку без большого пальца.
— Дюрт ярым, — горестно повторял Мухтарыч, а потом пригибал мизинец и рассказывал далее, что за четыре года один-единственный раз поужинал вместе с хозяином за столом на чистой половине его дома, да и то, когда у мельника ночевали милиционер и налоговый инспектор.
После того как покалечил батрак свою руку, она долго болела, начала сохнуть, и Мухтарычу было отказано, — кому нужен такой работник! Вот и стал пастухом.
Старик замолкал, уставившись в одну точку, сидел, покачиваясь, поджав под себя ноги, или принимался вполголоса напевать. Лицо его становилось печальным, как и сама песня — без конца и начала, слов которой Мишка не понимал. Точно очнувшись от сна, Мухтарыч вздрагивал, моргал красноватыми веками и снова обращался к своему прошлому.
