Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
— С дороги оно позволительно по стаканчику, — согласился Андрон. — Не проспать бы только.
— Ничего! — еще раз махнул рукой словоохотливый земляк. — Большой разговор рано не начинают!
Проспать Андрон, конечно, не мог: по извечной мужицкой привычке встал затемно, а делать нечего. И сосед, тот, что постарше, проснулся. Перекинулись парой слов, — томит безделье. Не сговариваясь, потянулись к шапкам.
На улицах дворники подметали панели, мороз пробирался за ворот. Рабочий люд торопился к трамваям. Местами в глухих дворах, по тупикам, в проездах на обжигающем сквозняке, жались друг к другу закутанные в шали женские фигуры.
— Не ахти как завидно рабочий-то класс живет, — в раздумье проговорил Андрон, — за хлебушком очередь. Неужели и карточки всё еще не отменены?
Большой разговор начался во второй половине дня. Пока выписывались пропуска, делегатов по группам провели вдоль кремлевской зубчатой стены, показали мавзолей Ильича. Андрон старался держаться поближе к экскурсоводу, запоминал, что Красная площадь потому так названа, что с давних времен красна Кремлем и собором, и еще красна от пролитой человеческой крови. Сколько непокорных мужицких голов скатывалось здесь по пропитанным густой кровью плахам Лобного места? Тут и вольный донской казак Степан Разин — гроза боярских посадов в городах волжских, и простые стрельцы-ослушники, и другие— без числа и счета. И всё за то, чтобы веками стояла Русь.
У ворот — часовые в тулупах, в островерхих шлемах со звездами. Тускло поблескивает граненая сталь штыков. Строго. Правильно, так и надо. На мужицких костях Кремль построен, — место святое. Развернул Андрон пропуск, часовой прижал штык к седому от инея воротнику, встал по команде «смирно».
Вот и дворец, беломраморный, зал на тысячу мест.
Хотелось Андрону поближе место занять, рассмотреть бы получше руководителей партии и правительства, — спросят ведь, когда домой вернешься, да и самому интересно — такое не каждому выпадает. Не удалась, — когда в зал вошел, до последнего ряда всё занято, пришлось на балкон подниматься.
Посмотрел Андрон в переполненный зал — пиджаки, косынки, полосатые халаты, чекмени, расшитые серебром тюбетейки. Истинно — Всероссийский съезд! Нестройный гул множества языков и наречий. В четвертом ряду увидел своих земляков. Белозубый татарин захватил два места, стоит боком к Андрону, озирается, ищет кого-то взглядом.
«Для меня стул бережет!» — догадался Андрон, но не успел двух шагов сделать, как сверху, откуда-то с потолка, упал металлический голос:
— Товарищи!.. От имени Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистической партии большевиков и Рабоче-Крестьянского правительства…
Далеко внизу за столом президиума стоял невысокий и, как показалось Андрону, немного сутулый даже, седеющий человек, с густыми, закинутыми назад волосами, в очках и с бородкой клинышком.
Гул в переполненном зале затихал лесным шелестом, а сверху, по-прежнему от потолка и со стек, срывались и падали четкие, усиленные динамиками слова, гремели под сводами:
— Разрешите приветствовать вас и в вашем лице всё многомиллионное трудовое крестьянство Союза Советских Социалистических Республик — верного и беззаветного сподвижника партии и рабочего класса в борьбе за построение социализма в нашей стране!
Передние ряды как волной подхватило. Пиджаки, домотканые халаты, платки и тюбетейки стоя ответили громом аплодисментов. Где-то внизу, в гуще тесно смеженных плеч, выплеснулся звонкий девичий возглас: «Ленинской партии — слава!» И пошло, покатилось тысячеголосым эхом, падая и пенясь кипучим морским валом:
— Партии слава! Слава!!
«Экая силища! — восхищенно подумал Андрон. — Одно слово — народ!» — А у самого глаза разгорелись, словно сбросил он половину прожитого и в смоляных волосах нет у него серебряных перекрученных нитей; стоял во весь богатырский рост, загораживая проход, и оглушительно хлопал, не в силах остановиться.
Наконец помалу угомонились. Съезд начал свою работу.
На второй день в обеденный перерыв Андрон пришел в зал задолго до заседания. Разговорился с новым соседом из ставропольского колхоза. Об этом колхозе и в докладе упоминалось; дивился Андрон услышанному: до семи килограммов на трудодень там приходится. Это одной пшеницы, да еще кукуруза, яблоки, мясо и молоко! Хотелось получше расспросить живого человека.
Люстры в зале горели не в полный свет, а по углам и совсем темновато было, — только и беседовать по душам, как у себя за столом, когда лампа подвернута. Тихо, спокойно, и мысль оттого не рвется. Не заметили за разговором, что вокруг собралось еще несколько делегатов, стали вспоминать вместе первые годы коллективизации. На Ставропольщине тоже всякое было: и обрезы кулацкие, и поджоги. Не обошлось и без перегибов: наезжали ретивые начальники, лучшие земли отводили под картошку, а она в тех местах совсем не растет; заставляли и в грязь сеять, чтобы похвастать процентами.
«Шутка ли — заново ярового клина десятин, скажем, сотню перепахать! — думал Андрон. — А у другого и семян в запасе нет — какой тут запас, — и тягло слабое. Пропала земля — к осени зубы на полку. Вот тебе и процент!»
— Было и у вас такое? — спросил кто-то сбоку глуховатым баском.
— Бывало, — по привычке глядя под ноги, ответил Андрон. — Добро бы, в одном колхозе! А тут вон, в самой Москве, в шесть часов за хлебушком очередь. Вот во что они, эти хваленые-то проценты, оборачиваются!
— И кто же, по-вашему, виноват? — продолжал допытываться старческий, чуть надтреснутый басок.
— Сразу-то и не скажешь, — развел руками Андрон. — Ругаешься другой раз в горячке, а подумать по-настоящему мозгов маловато. Вот и уперся лбом в стенку.
Андрон теперь только повернулся: на ковровой дорожке у третьего ряда стоял перед ним с палочкой седой человек в очках, чем-то сильно напоминавший каменнобродского учителя. Такие же очки в простой металлической оправе, широкий мужицкий нос и бородка клинышком — точь-в-точь, как у Николая Ивановича, только совсем белая. При последних словах Андрона человек этот присел на свободное место, плечи его ужались, бородка уперлась в грудь.
«Должно, из ученых», — подумал Андрон, но соседи его как-то по-особенному притихли, а земляк-татарин толкнул коленом.
Первый раз за всю жизнь захотелось Андрону обругать себя за дурную привычку не остерегаться своих суждений. Глянул бы чуточку раньше, — ведь сам всероссийский староста задавал ему эти вопросы!
Крякнул Андрон. Комкая бороду, выговорил с остановками:
— Вы уж того, Михаил Иваныч, извиняйте за серость нашу мужицкую.
— Бросьте вы эти слова! — Михаил Иванович даже рукой махнул. — Никогда наш русский крестьянин не был серым! И всё, что здесь сказано было, верно. Случается ведь кое-где и такое дело, что к власти пролезают скверные люди. Вы об этом не думали, товарищ?
— Как же не думали? Думали, да еще как: голова пополам раскалывалась! — отвечал Андрон, по- прежнему не выпуская бороды из пальцев. — И так, и этак прикидывали. Да ведь мужик, он что лошадь в кругу: в свой след норовит ступить.
— Деды, прадеды наши дальше межи своей ничего не видели. Советская власть расширила горизонты, а вековой старый груз назад тянет; не вдруг разберешься, куда повернуть. Правильно ли понял я вас? — спросил Калинин.
— Точно. Вот потому и трещит голова, Михаил Иваныч, не влезает в нее то, что видишь!
— А тут еще перегибы, подпевалы всякие. Кто свой, кто чужой — не поймешь.
— Истинно так, — разговорился Андрон. — Вначале-то, как кулака тряхнули, думали — тут ему и конец. Ан нет! Вот и в нашем колхозе почитай три года за одним с нами столом такая гнида сидела и столько напакостила, что и в мыслях всего не удержишь. А у той гниды — рука в городе, в самом земельном отделе! Докопались, конешно, нашли. Было потом в газетке. Да ведь этим одним не поправишь дела: есть колхозы, под корень подрезанные.
