Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
Паперть вмиг опустела. Никодим поставил татарина на землю, подобрал брошенный возле двери лом.
— Золота в церкви нет, — сказал он обалдевшему предводителю банды. — Там люди. Старики, женщины, дети. От вас, супостатов, попрятались. Обижать их не дам.
— Шайтан ты, русский мулла! — отдуваясь, ответил татарин. — Урус шайтан! — Поднял руки и восхищенно добавил: —Батыр!
Татары церковь не тронули. А еще через месяц, не больше, в этой же церкви Никодим сам укрывал от колчаковцев раненого красного комиссара. Теперь уж не вспомнить, кто наступал — красные или белые. Да и боя-то настоящего не было. Ночью под самыми окнами хлестнуло несколько выстрелов, конский топот в намет, и все стихло. На рассвете вышел отец Никодим в сад — лежит ничком человек меж кустов крыжовника, гимнастерка на нем кровью залита. Кажется, дышит.
Осмотрелся поп: никого поблизости. Подошел ближе: раненый без погон, а на рукаве пониже локтя — красная звездочка, — комиссар. Приподнял осторожно за плечи, перевернул на спину — лет двадцать пять парню. Лицо чистое, как у девушки, на высоком лбу прядка светлых волос прилипла. Сына Дмитрия вспомнил. Отнес комиссара в каретник, там привел в чувство, перевязал, дал напиться.
В обед казачий разъезд прогарцевал перед окнами. Спешились за углом, прошли вдоль забора. Потом разделились на две группы. И — со двора во двор. Офицер с коноводом остался, поманил пальцем какого-то мальчонку, расспрашивал, верно, что за люди живут по соседству. «Что же делать? — спрашивал мысленно сам себя Никодим. — Ищут, собаки. Комиссара ищут».
О себе почему-то не думалось. Дождался ночи и перенес раненого в церковь: здесь-то уж не посмеют обыскивать.
А назавтра — пышная офицерская свадьба. Разбежавшаяся было семья Ландсберга снова собралась под крышей барского дома, и младшая дочка помещика спешно выходила замуж за колчаковского штабс-капитана. Никогда не забыть отцу Никодиму этой венчальной службы. В одном месте он сбился: раньше времени возложил венцы на головы новобрачных. В церкви — офицерьё и бородатые казаки. От сивушного перегара даже свечи чадили. А в алтаре, за складками тяжелого бархата, покрывавшего до самого пола престол, разметался в горячке комиссар — светловолосый парень двадцати с небольшим лет, одногодок Дмитрия. Вдруг он застонет?
…Новый учитель в Каменном Броде. Хмурая та была осень, когда он приехал, и зима выдалась вьюжная. Долго присматривался отец Никодим к Николаю Ивановичу, ожидал поначалу удара в лоб. Но учитель оказался не таким. Никодим понял: учитель видел в нем человека.
Следуя неизменным привычным путем примирения духа и плоти во имя загробной жизни, проповедуя обветшалую догму непротивления злу насилием, отец Никодим не мог не понять, что зло от этого не уменьшится.
Разве проповедью остановишь руку озлобленного убийцы? Вокруг полыхали пожары, лилась кровь, храм божий превратился в убежище душегубов и насильников. Никодим вспомнил старосту, лавочника Кузьму, Дениса. Какому богу поклонялись они? И нужен ли этот бог? Учитель же призывал к открытой и беспощадной борьбе с алчностью, тунеядством. И он верил в человека-труженика, верил больше, чем сам Никодим, с тою лишь разницей, что ратовал за жизнь земную и не терзался сомнениями. Мог ли после этого отец Никодим назвать Николая Ивановича непримиримым врагом? Не враг, а человек новой и более сильной веры; и Никодим нашел выход: своими руками среди бела дня повесил замок на церковных дверях. Уединился от мира и здесь в лесу начал писать книгу «Религия есть обман».
Погруженный в раздумье, отец Никодим не заметил, как проснулся и сел на своей постели Мишка, как разжал он пальцами слипшиеся веки. В тесной избушке стоял густой запах мяты, ромашки и еще каких-то неведомых Мишке трав, развешанных пучками у притолоки. В единственное оконце пробивался рассвет, а на пороге возвышалась огромная фигура попа, с непокрытой, низко опущенной головой.
«Бежать! — первым делом подумал Мишка. — Он теперь не отпустит: сведет в сельсовет…»
Мишка привстал, крадучись передвинулся в сторону. На столе — полбуханки хлеба, и тут же в плетеной миске огурцы, в чугуне — картошка. Засосало у парня под ложечкой: три дня во рту крошки не было. Протянул Мишка обе руки к столу.
— Пить захотел? Ведро на скамейке, там же и ковш, — не поднимая головы, сказал лохматый человечище и вздохнул так шумно, что шевельнулись подвешенные у притолоки пучки засушенных трав. Мишка глотнул судорожно, отдернул протянутые к столу руки.
— Полегче стало, или всё так же печет? — не повышая тона, осведомился хозяин. — Да не бойся ты, не трясись; бить не буду; хватит с тебя и того, что пчелы меток наставили.
Ничего не ответил Мишка, выпил воды, вернулся на прежнее место. В оконце больше светлело.
— Шел бы умылся, — через минуту снова заговорил поп. — Мыло вон на заплечке и полотенце. Вонь от тебя, что от козла; весь оботрись.
Посторонился поп, передвинул одну ногу. Мишка скользнул в образовавшуюся щель, поеживаясь голыми плечами стал спускаться по земляным приступкам в наполненный плотным туманом овраг. Мылся долго, старательно ключевой холодной водой, вытекающей по лубочному желобку из-под угла осевшего сруба. Разогнал мурашки жгутом полотенца, поплясал на холодных, скользких камнях, похлопал себя ладонями по ногам и впалому животу. Захотелось пуститься наверх вприпрыжку; молока бы сейчас парного или щей мясных, а потом бы на целый день в поле снопы возить! Пусть не себе, ладно уж, только чтобы пальцем никто не тыкал.
Помрачнел Мишка, нехотя начал подниматься и так же нехотя переступил порог избушки. Никодим разливал по стаканам крепко заваренный чай, по-мужицки — ломтями — нарезал хлеба.
— Думал — опять сбежишь, — буркнул он, оборачиваясь на скрип двери. — Не держу. Только в третий раз не попадайся.
Переполненный клуб гудел, как встревоженный улей; за пять с лишним лет не помнит Николай Иванович такого многолюдного собрания. Время давно уже за полночь, а ко второму вопросу — выборам нового председателя — всё еще не приступали. Роман Васильев часа полтора потел на трибуне и сейчас отдышаться не может, сидит за столом красный. Здесь же и власти районные: секретарь райкома, директор МТС, новый заведующий земельным отделом.
Окна в клубе открыты, а душно. Разгоряченные спором, потные лица колхозников обращены к трибуне. Временами где-то в задних рядах зарождается глухой шум. Он нарастает подобно морской волне, пенится выкриками. И тогда нет уже ровного ряда лиц, — чубы, бороды, съехавшие набок платки, распахнутые косоворотки — всё мешается, бурлит.
На трибуне — Еким Епифорыч, отец Нюшки.
— Одного в толк не взять, — говорит он, обращаясь к президиуму, — как это вы, товарищи партейцы, не рассмотрели, а кто же такой он, Козел, почему получилось так, что замест председателя колхозом Артюха правил? А не лучше ли было бы тому же Роману, раз видит, что дело его тухлятиной отдает, собрать бы народ да и карты на стол? Народ, он всегда рассудит. И ты, Николай Иванович: в Москву написать сумел — не за нашу одну деревню, за всю округу всё выложил, не побоялся, а козявку, жучка-короеда в новой нашей постройке не высмотрел! И ты, Карп Данилыч! Тебе-то уж знать бы Артюху!
Еким потоптался на месте, укоризненно посмотрел на Романа, махнул рукой:
— Эх, Роман, Роман!
Екима сменил Андрон. Комкая шапку, стоял возле сцены, — на трибуне ему не выпрямиться.
— И про себя сказать не мешает, — начал он, не спеша подбирая фразу, — после драки-то все мы кулаками махать горазды. Двуликий он человечишка был — Артюха. Умен — этого не отнимешь, вот и навесил шоры на глаза председателю. Видали и мы, сколько разов примечали: не туда гнет артельный наш счетовод. И опять подумаешь: а черт ево знает, может статься, и указанья такие имеет, с властями он запросто. Ну, одним словом, виноваты мы все одинаково. Наперед поглазастее надо быть. И не чураться друг друга. Партейный ты или нет — говори прямо, что видишь.
