Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
Как и тогда, в разгар сенокоса, отец Никодим не спросил, кто этот парень, откуда он; по избитым опоркам, лохмотьям посконных штанов понял одно: бродяга. В тот раз Никодим привел Мишку к себе на пасеку, накормил, дал отоспаться и отпустил на все четыре стороны. Наказал одуматься.
— Голоден, бос — иди к людям, — говорил тогда бывший поп Мишке, — в людях больше добра, чем ты думаешь.
«И вот результат. Воровство, как и ложь, захлестывает без передыха, — рассуждал Никодим. — Раз украл — не остановишься, соврал в малом — потянет на большее».
«Вчера — гусь, сегодня — улей, завтра — с ножом к горлу, — развивал свою мысль Никодим, — а ведь он рожден человеком».
Семьдесят лет Никодиму, из них сорок с лишним прожил он в Каменном Броде священником и всю свою долгую жизнь искал в человеке хорошее. Фанатиком не был, святошей тем более, — верил в бога рассудком. Оставшись наедине сам с собою, любил поразмыслить, пофилософствовать о бренности жизни человеческой: всё тлен и суета сует; с мужиками был прост. До революции сам пахал, сеял, при нужде брал в руки топор, фуганок, разводил пчел, выращивал новые сорта пшеницы. Был агрономом и лекарем, советчиком и строгим судьей, трепал за вихры ребятишек на уроках закона божьего. Крестил, венчал, отпевал, пил с мужиками на праздниках.
Однажды пустился вприсядку на богатой свадьбе — вызвали к церковному начальству.
— Приемлешь?
— Грешен, владыко. Много грешен, — ответил в тот раз каменнобродский пастырь, а осенью в тот же год схватился на переправе с татарами. Избил до полусмерти полдесятка нехристей, перевернул вверх колесами не одну телегу вместе с поклажей только за то, что некуда было ему просунуть свою лошаденку на пароме, и уехал один. За это ему не было ничего.
Всё это в прошлом. Год от года рассуждения отца Никодима принимали иной оборот; присматриваясь к тому, что его окружало, священнослужитель становился в тупик. Вот и сегодня, после того как забылся Мишка, присел Никодим на порожек, задумался.
«Человек — царь природы; всё для него: и леса и воды, и недра земные и воздух. Человек наделен разумом, в нем равно всего — пороков и добродетелей. Для испытанья душевного богу угодно подвергать человека искушениям и соблазнам, устоять перед которыми может не всякий. Зачем это? Святые отцы проповедуют любовь к ближнему, бескорыстие и веру в прозорливость всемогущего бога-отца. „Не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего, ни осла его, ни вола его“. Это в законе божьем. А войны? Бедствия целых народов — эпидемии, голод? Слепая, безотчетная ненависть христиан к мусульманам, католиков к православным? Много ли нужно слабому человеку, чтобы сделать его отступником, чтобы поколебалась вера его? Посильны ли те испытания?»
Ночь молчала вокруг. С высоты так же молча смотрели далекие звезды. Они не давали ответа, жили своей непонятной жизнью. Жил своей жизнью и лес, наполненный шорохами, жил ручей, плескавшийся неподалеку, звери лесные, твари болотные, рыбы и птицы. Где-то пискнула мышь, с мягким шелестом крыльев шарахнулась над кустами сова, испуганно крикнул зайчонок. Нет, природа не прекращает жизни. Невидимый и вездесущий огонь бытия не гаснет.
«Свет побеждает тьму, — философствовал Никодим, — но и силы тьмы не рассеиваются навечно: так устроено. День сменит ночь, ночь сокроет светило дневное. Было, есть, будет. Слаб человек и немощен, чтобы постигнуть таинство мироздания. Тщится он вникнуть в неведомые законы небесной механики и падает ниц, ослепленный вечным огнем… Однако — так ли оно? Ужели настолько мал человек, что имя ему — песчинка? Разве не он заставил воду крутить жернова мельниц, не он обуздал ветры, приручил огонь и взмыл в поднебесье на крыльях? Истинно — царь! Но почему этот царь живет в постоянном страхе? Где правда жизни? И правдой ли прожил я сам семьдесят лет ка земле? Не лгал ли себе, народу?»
— Лгал. Всю свою жизнь жил обманом!
Эту фразу Никодим произнес неожиданно вслух и отчетливо вспомнил вдруг день и час самого страшного в жизни года, когда поколебалась вера его. Вспомнил детей: Аполлинарию, Михаила и Клавдию и старшего сына — Дмитрия. Этот уже служил на железной дороге телеграфистом, а меньшим всем вместе было двенадцать лет. Все трое — в одной могиле: в неделю скосила их скарлатина.
Когда один за другим умирали дети, отец Никодим поседел в три дня. Как он молился тогда! Какими словами просил всевышнего отвести холодное дыхание костлявой старухи от человеческого детеныша! Всевышний не внял этому воплю: Полинаричка, Мишенька, Клавдинька навечно смежили веки на руках потрясенного родителя.
«Ты не видишь, — значит, нет тебя!» Кощунственные эти слова пламенели тогда в воспаленном мозгу отца Никодима, а он в это время крестился, читая заупокойную молитву.
Это было перед первой мировой войной, а еще через год погиб под Варшавой и Дмитрий. Известие о гибели старшего отозвалось тупой, ноющей болью… Только голос дрогнул во время воскресного богослужения, когда среди длинного перечня воинов, убиенных за веру, царя и отечество, среди каменнобродских парней было названо имя сына. Голосили истошно матери, жены, бились в истерике на холодных плитах церковного пола, а священнослужитель, стоя с поднятыми руками, снова просил создателя. Просил остановить неслыханное братоубийство; крови пролито много — достаточно для того, чтобы доказать солдатскую верность отечеству.
В те годы молился не один каменнобродский священник — вся необозримая Русь стонала похоронным звоном церковных колоколов. Всевышний и всемогущий не внял и этому.
«Ты не видишь, — значит, нет тебя!» Суровые складки запали на широком лбу Никодима, и пастырь каменнобродского прихода рядом с Библией и Евангелием — увесистыми, переплетенными в кожу и тисненными золотом книгами — положил тоненькую брошюрку философских высказываний Вольтера, найденную на самом дне захламленного сундука.
Гегель, Руссо, Фейербах, Чернышевский, Толстом, Герцен — уйму книг прочитал Никодим, чтобы с разных сторон посмотреть на веру и самого себя, мучился в поисках большой человеческой правды, искал и не находил. Искал ее в людях вокруг себя, в укладе патриархальной крестьянской семьи и убеждался всё более, что правда не может жить рядом с алчностью, вера опутана тенетами лжи и лицемерия. «Церковь — пристанище лжи и ханжества», — тогда уже мелькнуло в мыслях Никодима. Это видел он на примере вышестоящих духовных лиц, читал между строк на страницах «Истории дома Романовых», и всё-таки сам на себе человек, человек-труженик, оставался в сознании Никодима достойным наибольшего уважения.
Революцию воспринял Никодим как нечто само собой разумеющееся, — уж слишком замордованной была Россия, чтобы не вздыбиться, и — «несть власти, аще не от бога!» — сказал так-то вот при благочинном, и прослыл по епархии еретиком. А ведь это слова из Писания!
Девятнадцатый страшный год. Смута. То белые размещаются по дворам на постой, то красные. Гулкие выстрелы из винтовок средь ночи, пулеметные злые очереди. Раз летом среди бела дня запрудили улицы верховые на неоседланных конях, резкий гортанный говор и выкрики разнеслись далеко окрест. Захлестнула деревню пьяная и одуревшая от крови черная банда. Начался повальный грабеж. Добрая половина жителей укрылась в церкви, сторож запер ее на замок, а потом и сам прибежал, слова выговорить не может: ломятся басурманы в храм, вырывают решетки из окон.
Вышел тогда отец Никодим из дома, под сатанинский свист и улюлюканье не спеша миновал площадь, грузно поднялся на каменные ступени церковной паперти. Здесь толпилось человек двадцать бандитов, двое из них, обливаясь потом, ломом выкручивали пудовый висячий замок. Здоровенный пузатый татарин, в чалме и с кинжалом за поясом, стоял подбоченясь и ждал.
— Что вам здесь надо? — негромко спросил у него Никодим.
— Деньга давай! — Предводитель банды схватился за нож. И захрипел, задохнувшись. Русский поп ухватил его поперек туловища, перевернул в воздухе, вскинул над головой, как тряпичную куклу.
