Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич (е книги TXT) 📗
Будет так, будет!
Вскоре Дятлов уехал в Москву и пробыл там целый месяц. Подробно знакомился с литейным производством, заказывал оборудование, подбирал и нанимал мастеров. А когда вернулся домой, к окраине города потянулись подводы, груженные строительными материалами.
Слух о постройке завода мигом разлетелся по округе. С самой ранней зари скапливались толпы желающих попасть на работу. Среди них были и горожане, и обитатели пригородного заречья, но они терялись в наплыве заезжих и пришлых крестьян, искавших спасения от голода.
— Благодетель... Отец... Кормилец ты наш... Сделай божескую милость, возьми... На тебя вся надежа...
Бедствие разрасталось. В деревнях, распухая от голода, корчась в судорогах от холеры, вымирали целые семьи. По дворам не успевали сколачивать гробы для новых покойников, и погосты быстро покрывались свежими холмами могил.
Шла смерть по русской земле, заглядывала в промерзшие, занесенные снегом оконца, валила хозяев, гасила у старого и малого истомленные голодной тоской глаза. А на смену черному тысяча восемьсот девяносто первому году еще грознее чернел новый год — тысяча восемьсот девяносто второй. В нем будет еще больше могил. Кресты нужны, кресты. Торопись, Фома Дятлов, с заводом.
И Дятлов торопился.
Он понимал, что обнищавшим до последней нитки голодающим мужикам было вовсе не до крестов, но рука об руку с голодом шла холера, а она цепляла и тех, у кого было чем пообедать. В одночасье скрутила хомутовского лавочника Ермолаева, в самом городе — попа Кирилла, потом земского фельдшера Ланкина вместе с женой. И по уезду холера выхватывала не только одну голь перекатную, а забиралась кое-где и в помещичьи усадьбы, в охраняемые цепными псами особняки. Сказано: смерти не минуют ни нищие, ни цари.
Нужны кресты, нужны!
Рабочих Дятлову не скликать, не заманивать. По бесчисленным рукам, тянущимся за каким-нибудь заработком, хоть палкой бей — не отобьешься. Радовало это Фому Кузьмича. В первый день, набирая землекопов, плотников, каменщиков, он расщедрился: обещал поденно платить по гривеннику, но оказалось, что и за семь копеек шли люди, и еще не счесть, сколько оставалось непринятых, которые согласны были работать за пятачок.
— Абы б прокормиться нам...
— Абы б?.. — переспрашивал Дятлов.
— Абы б, батюшка... Абы б только...
— Ну, стало быть, тот уговор — по гривеннику — отменяется. Я за гривенник-то, выходит, две жизни спасу.
Вот и счастье в засветившихся глазах. Пятачковое счастье...
— Принял... Взял... Знать, услышала богородица мольбу нашу...
А тем, кого будущий заводчик не принял, на что еще можно надеяться? Опустив повисшие плетьми руки, крепкий на вид мужик осел на снег, привалившись широкой спиной к груде сложенных кирпичей, уткнул в грудь грязную свалявшуюся бороду и замер в своих нерешенных думах.
Перед сумерками Дятлов проходил мимо и строго окликнул:
— Эй!.. Чего тут уселся?..
Мужик молчал. Заглянул Дятлов ему в лицо, — мертвый.
К вечеру этого дня Фома Кузьмич тоже почувствовал недомогание: покалывало в боку, заваливало грудь, то и дело пересыхали губы.
«Может, это холера подбирается?..» — с ужасом подумал он и переполошил весь дом.
Ольга взвизгнула и, дрожа от страха, забилась, словно в падучей. Колотила ногами по полу и истерично выкрикивала:
— Не хочу холеру... Не хочу, не хочу-у!..
У старухи Анисьи Ксенофонтовны подкашивались ноги, и вся она сразу как-то обмякла, покрываясь липкой испариной. А Степаниде Арефьевне показалось, что почувствовала резь в животе.
Софрониха кинулась за доктором — а того дома нет; за фельдшером — а тот в бесчувственном состоянии мертвецки пьяный лежит. Тогда побежала к аптекарю, — он был дома и сам дверь ей открыл.
— Скорей побежим... Забирай всю аптеку свою... Скорей... — задыхалась от спешки, волнения и страха Софрониха. — «Сам» захворал!
Славу богу, аптекарь не заставил себя долго ждать. Он давно хотел подыскать предлог, чтобы встретиться и поговорить с Дятловым. Намозолил глаза, осточертел приехавший из Калуги племянничек. Сначала думал, что будет гордиться им, хотел чердак над аптекой в мастерскую для художника переделать, а потом поинтересовался, какие рисунки привез племянник с собой, и не знал, как от них отплеваться: ведьмы, кикиморы, вурдалаки да упыри — все уродливые до омерзения, голые — в самом непристойном виде изображены. Тьфу!.. А говорил, что помогал храм в Калуге расписывать! Как же рука у него не отсохла?
Чтобы племяннику без дела зря не болтаться, определить бы его каким-нибудь конторщиком к Дятлову, — думал дядя. И как раз подоспела Софрониха.
Колотья в боку?.. Грудь закладывает?.. Не холера, можно смело идти.
И, захватив с собой инструмент, чтобы кровь пустить, банки, горчичники, порошки от простуды и другие снадобья, аптекарь заторопился к больному.
Как заправский доктор — и голову всю ощупал, и пульс проверял, ухо к груди больного прикладывал, мял живот и заглядывал в рот.
— В самое время захватили болезнь, уважаемый, — обнадеживал он Дятлова. — Как она к утру развилась бы, не ручаюсь сказать, а сейчас в самый раз...
— Облегчишь — не забуду. Болеть-то мне не ко времени. Завод строю, чай... — тяжело дыша и постанывая, говорил Дятлов.
— Все, Фома Кузьмич, сделаем, досконально.
И аптекарь сделал все, что мог: пустил кровь, поставил банки, нажег Фоме Кузьмичу спину горчичниками, а вслед за тем — скипидарной мазью; напоил горячим чаем с малиной, высыпал ему на язык порошок, чтобы пот хорошенько прошиб, дал выпить столовую ложку какой-то горькой микстуры, обложил грудь и спину припарками, а на ночь, поверх стеганого одеяла, накрыл еще шубой на лисьем меху.
Всю ночь Фоме бредилось, будто он, подобно покойному родителю, парится в бане на верхнем полке и кто-то все поддает да поддает еще пару. Проснулся — хоть выжимай всего, но зато болезнь как рукой сняло. Утром прибежал аптекарь проведать больного, а Фома Кузьмич сидит, благодушествует, чай распивает.
— Спасибо... Вызволил. Вышиб хворь... Всему семейству накажу, у кого лечиться надо. У тебя и снадобья все под руками, мастак! — гладил этими словами Дятлов и душу и сердце аптекарю.
От вознаграждения тот отказался.
— Что вы, что вы, Фома Кузьмич!.. Разве я из-за этого... Высокой наградой почитаю ваши слова, они мне дороже всего... А уж если будет ваша такая любезность, то относительно племянника своего... Попросить вас хотел... Если станете, Фома Кузьмич, в контору грамотных людей набирать, то...
— В контору? — переспросил Дятлов. — Ну что ж... Приведи племянника, покажи.
Аптекарь посоветовал Фоме Кузьмичу день-другой не выходить и пообещал наведаться еще к вечеру.
В сумерках, ведя за собой племянника, внушал ему:
— Держись, Егор, аккуратно. Приглянуться старайся, понравиться. Он — сумасбродный мужик, ему как взглянется только. Иной раз и нужен человек, а он не возьмет. Как-то дворника к себе нанимал, и всем дворник хорош был, я же и рекомендовал его, а он в одно уперся: почему у дворника губа отвислая?.. Что ему до губы? А вот не понравилось.
— Я губы-то подожму, — обещал Егор.
— Не в губе дело, дурак! Это я тебе к примеру сказал... Вообще старайся понравиться. Мало-мальски поскромней, мало-мальски побойчей — таким прикидывайся. На него, говорю, как найдет, какой сон увидит... А упустишь этот случай — дождись потом!
У Егора екало сердце. Надоели упреки в дармоедстве, не раз уже слышанные от ворчливого дяди, и если бы Фома Кузьмич Дятлов согласился принять к себе... Если бы только...
— В контору хочешь ко мне? — оглядел его Дятлов. — Писать, значит, можешь?
— И писать и читать. И рисовать также может. Он — дошлый у нас, голова! — расхваливал аптекарь племянника. — В Калуге у художника специально учился.
Егор пугливо переводил глаза с Дятлова на дядю, стоял не шевелясь. Сейчас вот, сию минуту решится... Затаив дыхание, ждал.
— Ну, рисовать — это мне ни к чему, — отмахнулся Дятлов. — Не про то я... А вот, ежели... Ладно, завтра с утра приходи. Понравишься, будешь старательным — приказчиком, может, сделаю.
