Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
— В этом месте окуни под корягами — как поленья! Горохом пареным можно привадить, а потом на зорьке — жерлицу с блесной. Не пробовали? А вон там, в заводи, щуки. Другая часами стоит у затопленных кустиков, не шелохнется. Ту — на живца…
Сошли на берег. По заросшей, давно нехоженной тропке углубились в небольшой перелесок. Справа и слева — молодые стройные березки; они то сбегались стайками, как хохотуньи подружки в праздничный вечер, то теряли одна другую и, рассыпавшись по чернолесью, стояли так в одиночестве, задумчиво покачивая густолиственными вершинами. В низинке — ольшаник, ивняк, осина с вечно неспокойными листьями; на взгорке — снова березки, местами дубок проглянет приземистым крепышом. Этот держится независимо, и темно-зеленая листва его неподвижна.
Вот и Красный яр. Владимир первым увидел, что на обрыве нет приметного дерева.
— Уж не Андрон ли срубил? — спросил он, обернувшись к учителю.
Николай Иванович пожал плечами, а когда подошел ближе — поняли, что за Андрона река постаралась: с корнем вырвала уродливую коряжину, чтобы не напоминала она о былом не только Андрону, но и другим. Что было — прошло-пережито.
Владимир остановился у самого среза скалы, смотрел прямо перед собой в даль луговую. Николай Иванович поотстал немного, наблюдая со стороны, как жадно глотает паренек живительный воздух родимых мест, как по лицу его разливается улыбка, а глаза разгораются, стремясь охватить всё вокруг. Вот и щеки из матово-бледных сделались розоватыми, губы разошлись немного, да так и остались несомкнутыми. И глаза и полуоткрытый рот говорили об одном: жив я! Живу и жить буду!
«Жить — значит работать, делать добро другим», — про себя заключил учитель и сам широко улыбнулся от сознанья того, что об руку с ним, еще ближе, чем это было вчера, будет теперь молодежь. И в этот момент учителю показалось, что он тоже горяч и молод, что нет у него одиночества, неустроенности в личной жизни, бессонных ночей и преждевременной седины.
Внизу глухо рокотала Каменка; вздутые хлопья пены медленно кружились в водоворотах, а у берегов выплескивались на голодный оскал красноватых плит; мельчайшая, невесомая водяная пыль до краев заполнила тесную впадину, и двойная радуга опрокинулась в нее переливчатой разноцветной подковой.
— Помните последний наш разговор, Николай Иванович? — по-прежнему глядя перед собой в даль заречную, заговорил Владимир. — Я тогда мечты свои высказывал, сны недосмотренные, про свет электрический, про радио в каждой избе. А главное не успел сказать… С этого места жизнь нашу переделывать надо — станцию здесь построить!
Учитель глянул поверх очков на парня, ответил не сразу. Ему вспомнился день приезда в Каменный Брод, босоногий вихрастый парнишка: «У наших-то баб как еще и напросишься! Так тебе, думаешь, каждая и продаст?»… Урок арифметики, и этот же сорванец предлагает: «Сложить бы всё вместе, а потом поделить поровну». Тогда Володька подсознательно выразил затаенную мысль безлошадной бедноты о колхозах, не имея еще представления о непонятном слове. Сейчас, через пять лет, перед учителем стоял испытанный в настоящем деле, убежденный строитель новой жизни.
Николай Иванович подошел вплотную к первому своему ученику, как и в тот раз, на уроке арифметики, положил ему на плечи крепкие свои руки и, умышленно величая по отчеству, сказал твердо:
— Будет. И это будет, Владимир Степанович.
Обратно шли мимо Черных камней. Оградку у безымянной могилы кто-то выкрасил масляной краской, а вокруг обелиска маки посажены. Распустились они огневыми махровыми цветами, до самой звезды дотянулись. И кажется оттого, что звезда эта купается в жарком пламени, что сама она светится.
— Знаю я, кто посадил эти маки, — задумчиво проговорил Владимир, когда поравнялись с оградкой. — Улита.
— Улита?
— Она. Больше некому.
И рассказал Владимир учителю всё, что знал со слов матери о младшем брате кузнеца Карпа Даниловича.
— Кто-то из наших продал, — закончил свой рассказ о Фроле.
— Почему ты так думаешь?
— Мать говорила, что сразу к Улите нагрянули, а потом уж у Карпа искали. Откуда бы белякам знать про то, что свои деревенские Фрола видели чаще на Верхней улице, чем у своего дома на Озерной? Нашлась какая-то сволочь. Карп на Артюху думает. Неужели вам он об этом не говорил?
Владимир замедлил шаги и, хоть на лесной тропе не было никого, добавил, понизив голос:
— Про больницу-то я не всё еще вам сказал, Николай Иванович. Два раза ко мне приходил человек в кожаной куртке и с пистолетом. Первый раз не назвался, это зимой еще было, а потом сказал, что он — Прохоров. Так вот этот Прохоров оба раза больше всего про Артюху меня расспрашивал. Про Пашаню, про Фильку и старосту всё знает. А за Артюхой велел присмотреть: не приезжает ли к нему кто из города. И еще наказывал, чтобы мы, комсомольцы, вас оберегали пуще глазу.
«Век живи, век учись, — рассуждал Николай Иванович, сидя на жесткой кровати и докуривая папиросу, перед тем как уснуть. — Старая, как мир, аксиома, но почему же люди — подчас и неглупые — вспоминают об этом в последнюю очередь? Прохоров был в деревне единственный раз, и у него уже есть какое-то подозрение на счетовода. Я живу шестой год. Что можно сказать об Артюхе? Хитер, изворотлив, любит похвастать. Да, кузнец его откровенно недолюбливает, Андрон тоже. Улита — боится, молодежь, и особенно комсомольцы, терпеть не может. Отчего бы всё это? Может, и в самом деле ошибаюсь я? Обманулся в Артюхе с первого дня? Говорят, нет дыма без огня. Стало быть, есть что-то такое, что знают и видят односельчане и не вижу один я — учитель, секретарь партийной ячейки! Артюха неглуп. А что, если он — двурушник, спекулирует лозунгами партии, сознательно извращая их? Вот и Андрон, по мнению Артюхи, кулак, и эта идиотская „специализация“ с посевными культурами. А как он выгораживал мельника до раскулачивания! И Пашаню, когда тот проворовался. На Дарью пытался обрушиться со своими судейскими параграфами. А в прошлом году, без ведома председателя колхоза, самочинно запретил молоть хлеб единоличникам на колхозной мельнице. Что это: результат недомыслия или — палки в колеса?»
Николай Иванович с силой расплющил окурок в пепельнице, прошелся по комнате. Взгляд его остановился на портрете Верочки. Вспомнил ту ночь, когда она искала дневник, а потом Маргарита Васильевна— после того как выписалась из больницы — рассказывала ему, что накануне исчезновения дневника у них в комнате долго сидел Артемий Иванович; разглагольствовал, упрекал комсомольцев в бездеятельности. Но для чего Артюхе дневник? Для чего?! Прохоров хочет знать, не приезжает ли кто-нибудь к Артюхе из города… Может быть, он напал на какие-нибудь связи? Артюха — Фрол — колчаковец; колчаковец — дневник — Верочка… И при этом Филька, староста. Артюха с платком на лысине во время допроса старосты на суде! А ведь это не просто: сидеть тут же, в зале, когда судят сообщников и когда прокурор требует высшей меры! А вдруг один из тех, что сидят на скамье, повернется лицом к народу и скажет потом судьям, что он может подвинуться, потесниться: отвечать, так уж всем. Староста этого не сказал. То был враг. Враг лютый, матерый. И не меньший по злобе на советскую власть сидел в глубине напряженного зала. И высидел до конца. Это не просто.
И решил Николай Иванович съездить в Бельск к Прохорову. Приехал, а того нет на месте, — в Уфу срочно вызвали, в управление. Дежурный сказал — денька на три. И учитель туда же отправился — к Жудре. Заодно навестить сына, к Маргарите Васильевне заглянуть на минутку.
Жудра сам встретил Крутикова в вестибюле, махнул рукой постовому: пропустите! Когда поднимались по лестнице на второй этаж, посмотрел в лицо Николаю Ивановичу, спросил настороженно:
— Как ты узнал?
— Что?
— Я думал…
— Что ты думал?
— Я думал, что ты поэтому и приехал…
— Никакого «поэтому» я не знаю.
— Пойдем. Там как раз Прохоров. Я его специально вызвал. Труп начал уже разлагаться.
