Обязан жить. Волчья яма Повести - Силаев Борис Дмитриевич (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
— Что я могу доложить Рагозе?! В какое вы меня ставите положение?! Еще позавчера я докладывал о поимке Павлюка… Вчера о явке Корня. Великолепно! А сегодня?! Все, мол, товарищ начальник, полетело коту под хвост! Неужели так трудно было выставить во дворе охрану?
— Не сообразили, — тихо ответил Глоба. — Думали, достаточно дежурного у камеры.
— Это же вам не два пьяных мужика, арестованных за драку в кабаке новоиспеченного нэпмана! Отъявленные бандиты! Они с чугунной цепи сорвутся!
— Виноват, — опустил голову Глоба.
— Это преступление! — зло бросил Лазебник. — И мы в этом еще разберемся! Что показало преследование?
— Следы бандитов на хуторе не обнаружены.
— Как и следовало ожидать! — перебил Лазебник, кинув на Тихона взгляд, полный пренебрежения. — И все ваша затея… Арест жены Корня за изготовление самогона, ее освобождение из камеры. Знаете, все это пахнет голым авантюризмом!
— Однако, он появился, — поколебавшись, сказал Соколов.
— А вы уж молчите, Николай Прокопьевич. С вас особый спрос! Будете объясняться с руководством губмилиции. Я вам скажу, дорогие товарищи, — Лазебник начал каждое слово припечатывать к столу ударом ладони. — Благодушествуете! Это раз! Второе — потеряли классовый нерв. Свернули с острия удара! Только надо представить — принимаете бандитские условия. И третье: видя, что государство пошло навстречу крестьянству… Отменило продразверстку… Разрешило вольную торговлю излишками… Снизило цены на промышленные товары… Глядя на вес эти мероприятия государства, вы тоже, может быть, невольно пошли на компромисс.
— Ну, это уж позвольте, — сердито возразил Соколов. — Государство не заигрывает с селом, а проводит твердую политику укрепления сельского хозяйства!
— За счет интересов рабочих! — бросил Лазебник.
— Какая глупость! — вспыхнул Соколов. — Вам же известны срочные меры восстановления железнодорожных путей сообщения. Чего стоит план электрификации России…
— Вот именно! — воскликнул Лазебник. — Грандиозные планы электрификации! С одной стороны. Со стороны промышленного пролетариата — создание гидростанций! Мощных паровозов! Новых станков. Все это за счет трудового героизма рабочих! Голодные, разутые, лишенные дров, — они поднимают революционную страну из нищеты. Но другая — большая! — сторона России: крестьянство… Оно в это время жадно обогащается. А есть и такие, что устраивают бунты, срывают посевные кампании, создают банды и уходят в леса; А вы, — голос Лазебника заиграл металлом, — в таком для нас суровом положении ведете с одним из самых жестоких главарей личные переговоры, идете на его условия и оказываетесь в дураках, на смех и издевательство всего губернского крестьянства. Вот так представители закона!
Соколов слез с подоконника и медленно прошелся по кабинету, сунув пальцы за поясной ремень. Искоса посмотрел на Лазебника, который сидел на стуле, откинувшись к стене, устало прикрыв глаза.
— Не понимаю вас, — начал он и поморщился, увидев каменно неподвижное лицо Глобы. — Скажите, Семен Богданович, не пытаетесь ли вы таким образом пустить черную кошку между городом и селом? Извините, пожалуйста, за такое сравнение.
— Нет, меньше всего я желаю ссорить рабочих с крестьянством. Но разная классовая зрелость налицо…
— Крестьянство — не одна идиллическая семья под общей крышей, — пожал плечами Соколов.
— Потом разберемся. Цель партии — всемирное братство. Сначала все старое разломаем. Пройдем через голод, жертвы и кровавые ошибки…
— Таким путем мы бандитизм не изживем, — усмехнулся Глоба.
Лазебник замер на полуслове, неприятно пораженный тем, что его перебили, с недоумением посмотрел на Тихона:
— Как понимать?
— А вот снова раздуть пожар можно, — продолжал Глоба — Бедный крестьянин только на ноги становится. Ему бы помочь мануфактурой, солью. Он за это город накормит вдосталь.
— Это не позиция революционера, — холодно проговорил Лазебник.
— Надо смотреть выше живота.
— Да живот-то чей? — с горечью сказал Соколов. — Наших стариков и детишек, мужиков да баб…
— Ваш нэп развратит их! — вырвалось у Лазебника, и он даже побледнел.
— В чем же спасение?
— Только в жестком военном коммунизме! Единый вооруженный лагерь!
— А если иначе? — бросил Соколов на Лазебника пронзительный взгляд. — Мирное строительство социализма.
— Тысячи километров сплошной границы с империализмом… Растерзают! — резко сказал Лазебник.
— Живем… Какой уж год.
— Или поглотит нас мелкобуржуазная стихия! Сколько поблажек сделано крестьянству. Попробуй теперь их вырвать у него.
— А зачем! — удивился Соколов. — В наших планах сделать его жизнь лучше.
— Хотел бы и я так думать, — хмуро вздохнул Лазебник и поднял глаза на Глобу. — В свете обрисованного положения ваш поступок выглядит служебным преступлением. У меня нет прав уволить вас с работы из органов. А то, что вам нельзя доверить уездный уголовный розыск, — это я прекрасно понимаю. Я поехал. Николай Прокопьевич.
— Не поужинаете? — спросил Соколов.
— Кусок в горло не полезет, — усмехнулся Лазебник. Глоба, уже не слушая их разговора, вышел из кабинета. Он спустился во двор, присел на завалинку, невидяще вытащил папиросу из пачки, протянутой Кнышом.
— Э, дружок, — сказал Замесов, поддергивая на коленях стрелки тщательно выглаженных твидовых брюк. — На тебе лица нет.
— Дыши носом, — подмигнул Кныш. — Подумаешь, горе — бандит смылся, да их на нашу долю хватит, вот до сих пор, — он чиркнул пальцем по горлу.
— На то мы и сыщики, чтобы их ловить, — ободряюще проговорил Сеня Понедельник.
— Вам ловить, — усмехнулся Глоба серыми губами, — а я это дело завязываю.
— Весьма опрометчивое решение, — неодобрительно буркнул Замесов, попыхивая английской трубкой.
Лазебник показался в дверях, посмотрел на темнеющее небо и бодрым голосом прокричал:
— По коням, молодцы! Заводи американца!
Шофер, весь в кожаном, пошел за ворота и оттуда донесся рокот фордовского мотора. Сотрудники попрощались за руку с Глобой, кивнули всем остающимся, гуськом зашагали к машине.
— Вот так и действуйте, — подводя итог разговору в кабинете, сказал Лазебник Соколову уверенным тоном. — И все будет отлично. Надейтесь на мою помощь. Звоните, не стесняясь. Общие радости, одни для всех огорчения. Желаю успехов.
Он направился к воротам, огибая лужи.
— Проводим? — спросил Глобу Соколов. Тот лишь отрицательно мотнул головой и направился к флигелю, у крыльца которого уже давно, еще из окна кабинета видел, горестно стояла Маняша, непривычно для Тихона, совсем по-бабьи, подперев щеку ладонью.
Она платком вытерла его потное лицо, покрытое разводами мокрой пыли, сняла фуражку и, встав на цыпочки, пальцами расчесала слежавшиеся волосы. За воротами резко просигналила сирена, и звук мотора начал удаляться. Соколов вернулся во двор и сказал Глобе:
— Я ожидал чего угодно — только не этого.
— Надоело, устал, — пробормотал Тихон.
— Не разводи антимоний! — сердито оборвал Соколов и, взяв его за ремень маузера, притянул к себе. Глядя снизу вверх по стариковски запавшими глазами, торопливо заговорил — А ты тоже не будь гонористым. Ведь упустили Корня? А Павлюка?! Начальство у нас отходчивое. Полае, полае и успокоится. Ему влетит не меньше, чем нам с тобой.
— О чем вы говорите, Николай Прокопьевич? — сказала Маня, которая до этого словно бы и не прислушивалась, а только со страданием глядела на посеревшее лицо мужа.
— Я сам поеду в город, — перебил ее Соколов. — Поговорю с самим товарищем Рагозой!
— Налей воды… Грязный с ног до головы, — вяло проговорил Глоба и начал расстегивать крючки гимнастерки. Нехорошая — с обидой — усмешка тронула его потрескавшиеся губы. — Не надо никуда ходить. Только вот что — я и рядовым милиционером того Корня возьму. Никуда он от меня не уйдет. В лесу он. Вот зима начнется… Там посмотрим кто кого…
Глоба опустился на крыльцо, грузно просевшее под тяжестью его тела, начал снимать сапоги, покрытые заскорузлой землей проселочных дорог, — зацепит шпорой за край ступени и выдернет из голенища ногу, обернутую пропотевшей портянкой. Осторожно, словно бинт на ране, развернул портянку — ступни были красными, разопревшими, с белыми надавлинами, похожими на шрамы.
