Ветер удачи (Повести) - Абдашев Юрий Николаевич (книга регистрации .txt) 📗
Маврикий был для него не просто островом, одним из множества островов. Он мог бы вполне служить символом долготерпения и мужества. Когда здесь высадились первые поселенцы, вся земля вокруг была усеяна вулканическими бомбами. Потребовалось множество лет, чтобы разобрать дикое нагромождение камней, скатить их в море. До сих пор на острове сохранились пирамиды, сложенные поколениями земледельцев из этих самых вулканических бомб, — вечный памятник трудолюбию, свидетельство человеческих возможностей.
И земля отблагодарила людей щедростью плодоношения. Именно о ней он прочитал когда-то у Марка Твена знаменательные слова, будто господь бог вначале создал Маврикий, увидел, что это хорошо, и уж тогда по его подобию сотворил рай.
В те годы он еще не задумывался, насколько осуществимы его дерзкие замыслы. В конечном счете это было не так уж важно. Острова существовали в его воображении как бы сами по себе, перешагнув за грань реального.
После войны Святослав Владимирович окончил географический факультет педагогического института. И в этом, очевидно, тоже была своя закономерность.
Уже на последнем курсе он познакомился с Верой. Она была на шесть лет моложе его и заканчивала местное педучилище. Ее отличала спокойная, плавная походка и такой же спокойный, негромкий голос. В округлых чертах лица не было ничего резкого. Облик ее, казалось, был начисто лишен ярких индивидуальных черт.
Но первое впечатление было обманчивым. Веру нельзя было назвать красавицей, это точно, но и некрасивой ее никто не рискнул бы назвать. Только узнав девушку ближе, Святослав Владимирович понял, сколько у нее своего, особого, присущего только ей одной: взгляд, остановленный на нем, неожиданный, откровенный, доверчивый, запах ее волос, ее кожи, теплое, какое-то трепетное прикосновение ладони к его плечу, привычка говорить «славно» вместо «хорошо» и обращение «милый», в котором не было ничего книжного или пошлого, потому что слова эти естественно вытекали из особенности ее характера. Ему было тепло с ней и легко. Настолько легко, словно он вволю надышался освежающим озоном.
И он полюбил ее. По-настоящему. Навсегда.
— Мне всю жизнь не хватало веры, — пошутил он однажды. — Как видишь, я совсем не случайно выбрал тебя.
Вера была единственным человеком, которому он доверился до конца, кому поведал свои сокровенные мечты. Он ждал и боялся серьезного разговора, не зная, как она отнесется к нему.
— Наверное, это плохо, когда наша жизнь строится на случайностях, — серьезно ответила она. — Случайно увидел раковину, случайно услышал рассказ об островах, только вот, как выяснилось, не случайно встретился со мной. Так может показаться, если не знать тебя. Но я-то ведь хорошо знаю, милый, что у тебя все по-другому. Ты неистовый человек! И знаешь, я подумала: если ты так предан своей идее, то у меня, пожалуй, есть основание рассчитывать, что это твое постоянство в какой-то мере распространится и на меня…
Его длинные нервные пальцы осторожно коснулись ее щеки.
— Боюсь, что мне не всегда хватает последовательности, — вздохнул он, — хотя я и преуспел кое в чем.
— По-моему, тебе просто необходимо, чтобы впереди все было ясно, чтобы знать, чем заниматься сегодня, завтра, послезавтра…
— Неужели мы когда-нибудь действительно поплывем! — вырвалось у него.
— Мы — не думаю, а ты — почти убеждена. Я ведь страшная трусиха, и потом меня укачивает даже в автобусе. Но это совсем не главное. Поплывешь без меня. Ждала же Пенелопа своего Одиссея. Я понимаю так: тебе нужен не спутник, а единомышленник…
Потом началась работа в школе. Коллеги ценили его, относились с уважением, потому что считали его человеком незаурядным, начитанным, знающим свое дело. Его любили ученики за то, что он отдавал им все свободное время. Он не воспитывал их, а жил с ними одной жизнью, и авторитет его был непререкаем. Он учил их строить модели кораблей и ходил в походы, которые длились много дней.
Для того чтобы возглавить шлюпочный поход по Кубани и затем по Азовскому морю от Ачуева до Темрюка, научиться пользоваться парусами, ему пришлось закончить курсы при морском клубе местного ДОСААФ и получить диплом старшины шлюпки.
В масштабах школы это был легендарный поход, оставшийся темой для педагогических дискуссий и предметом зависти последующих поколений учеников. Уже потом, задним числом, многие не переставали задавать вопрос, как это он решил пуститься в столь рискованное предприятие на трех парусных ялах-«шестерках» с семнадцатью головорезами-девятиклассниками на борту. Но разве тогда он способен был думать о каких-то печальных последствиях, которые могли подстерегать их на каждом километре пути? Просто сердце его билось в одном ритме с сердцами ребят, оно звало к риску и подвигу.
В память впечатались отдельные кадры и сцены, похожие на обрывки старой киноленты.
…Только на пятый день, пройдя на веслах по течению более двухсот пятидесяти километров, вышли в открытое море. Впервые поставили рангоут и подняли паруса. Все три шлюпки шли теперь курсом бакштаг правого галса, при котором легкий ветерок, наполнявший паруса, дул справа в корму. После нескольких дней изнурительной работы на веслах плавание под парусами воспринималось всеми как заслуженная награда, как акт высшей справедливости. Это были поистине часы безмятежного отдохновения от трудов праведных.
Ребята лежали на деревянных банках или прямо на решетчатых «рыбинах», устилавших дно шлюпок, и, прячась от солнца в тени парусов, глубокомысленно рассматривали мозоли, которыми успели обзавестись за дни похода. Один Мишка Башкирцев стоял на носовом люке, слегка придерживаясь рукой за зыбкую опору ликтроса. Он возвышался над форштевнем, смуглый от загара, хорошо сложенный: взять бы и перенести его на цветную обложку иллюстрированного журнала прямо так, как есть, — с растрепанной шевелюрой, в порыжевших на солнце капроновых плавках.
Сейчас, на досуге, Святослав Владимирович с интересом поглядывал на своих ребят, словно видел их впервые. До чего же они были непохожи друг на друга. Володька Саенко, тощий, как степная борзая, мог бы легко сойти за живое пособие для изучающих анатомию, готовый подтрунивать над кем угодно и когда угодно; Роман Анохин, тихий и застенчивый, краснеющий по любому поводу, белолицый, с глубокими темными глазами; и, наконец, Виктор Дементьев, этакий крепыш с выпуклым лбом, крупным носом и широко расставленными глазами, начитанный, в меру ироничный, но в обращении с любимым учителем легко сбивающийся на тон панибратства.
Но в отношении к Святославу Владимировичу они проявляли удивительное единодушие. Он был одним из немногих, кто в школе не имел прозвища. Заглазно ребята называли его просто по имени, разумеется, без отчества, что по идее должно было приравнивать его к членам великого братства, служить своеобразным паролем, пропуском на беспрепятственный вход в их обособленный мир. Это означало высшее доверие, а большего ему и не требовалось…
Слева от них проплывали низкие берега, желтовато-розовые от битой ракушки, и бесконечное пространство камышовых крепей, тонувших в дымном мареве, в теплых испарениях мелких, прогретых солнцем лиманов.
Во второй половине дня ветер переменился и стал набирать силу. Небо быстро заволокли облака. По морю пробежала судорожная рябь. Поверхность воды какое-то время дрожала и вибрировала, словно кожа исполинского животного в предсмертной агонии. Свежак протяжно запел в снастях, и брызги от ударивших в борт волн начали осыпать ребят с ног до головы.
Это был типичный шквал, и Святослав Владимирович передал по шлюпкам команду переменить курс и идти к берегу. С каждой минутой становилось все темнее. Небо приобрело угрожающий зеленовато-пепельный оттенок. За считанные минуты вздыбились крутые волны. Теперь они били в корму, едва не перехлестывая через транцевую доску. Пришлось «рубить» рангоут и снова браться за весла.
Святослав Владимирович сидел у руля передней шлюпки и, стараясь перекричать рев разгулявшейся стихии, подавал команды. Он промок насквозь, волосы облепили лоб, и струйки воды стекали с его носа и подбородка. Он не испытывал в этот момент ни страха, ни беспокойства за ребят. Он был уверен в них, как в самом себе. Иначе чего бы стоила его наука.
