Великие голодранцы (Повесть) - Наседкин Филипп Иванович (книга бесплатный формат txt) 📗
— На самогонке небось немало наспекулировала? Сотнями, должно, загребала?
Домка полоснула меня злым взглядом:
— Ххха, сотнями! Какой ты провидец! Прямо в нутре все замечаешь…
— Ладно, — прервал я. — Кончим разговоры. Хлеба нет. Купишь в городе на базаре.
На круглом лице вдовы проступили коричневые пятна. А раскосые глаза совсем сузились и стали похожи на лезвие ножа.
— В город сам проваливай. А я в кресткоме получу. Не хуже других горемыка. Имею полное право. И требую.
Я не выдержал и, грохнув кулаком по столу, крикнул:
— А я не дам!
Домка вся выпрямилась и тоже бухнула кулаком по столу.
— Нет, дашь!
— Нет, не дам!
— Нет, дашь!
Усилием воли мне все же удалось удержать себя, и я, стараясь быть спокойным, сказал:
— Ну, вот что. Уходи отсюда. Сейчас же уходи. Иначе я не ручаюсь…
Домка смерила меня презрительным взглядом.
— Ах, так! — угрожающе прошипела она. — С тобой по-хорошему, а ты по-скотски? Ну что ж, как знаешь. А только пожалеешь.
— Это о чем же? — спросил я, почувствовав на спине холод.
— А все о том же, — усмехнулась вдова. — Распущу слушок. Молодчик-то этот, Хвиляка, за хлеб ласку потребовал. И не дал, как отказала…
От нее можно было ожидать что угодно. Но тут она превзошла все. Я долго смотрел на нее.
— И думаешь, тебе поверят?
— Еще как!
— Но это же брехня.
— И что ж что брехня? Кое-кто обрадуется ей. И раздует получше правды.
Вспомнились Дема и Миня Лапонины. Братья и впрямь с радостью подхватят клевету. И разнесут по всему свету. Они только и ждут случая, чтобы очернить противников.
— Да за такую выдумку я привлеку тебя к ответу.
— А ну, скажи, что сделаешь?
— В суд подам.
Домка весело засмеялась.
— Ну и глупый же. Да суду-то свидетели нужны. А где ты их возьмешь? То ж было меж нами, с глазу на глаз.
— Меж нами ничего не было.
— Это так. Но попробуй доказать…
Мне не хватало воздуха. Казалось, она забрала его весь в свою крутую грудь. Но и Домка дышала тяжело. И жгла меня горящим взглядом.
— Слушай, — сказал я. — Неужели у тебя нет стыда?
Домка опять рассмеялась. Но тут же оборвала смех, насупилась.
— А на что он мне, стыд? И без стыда прожить трудно. А со стыдом и совсем околеешь. — И опять с вызывающей усмешкой глянула на меня. — Ну, так как же, председатель? По-хорошему аль со скандалом?
Да, этой женщине ничего не стоило оболгать. Она способна вывалять в грязи честь и совесть. Но почему же она так ведет себя? Может, и ей несладко приходится? И может, чуткость пробудит уважение к себе?
— Хорошо, — сдался я. — Приходи завтра. Тогда и решим.
Она опустила глаза, глубоко вздохнула.
— Спасибо и на этом…
И направилась к выходу. В дверях остановилась.
— А может, все же заглянешь? Как-нибудь вечерком… — И вдруг запнулась, даже смутилась. — Да ты не подумай… Не за хлеб это. Хлеба все одно дашь. Никуда не денешься. Просто так. Хочется угостить. Все ж таки хороший, видать, ты, дурачок.
— Ну, хватит тебе, — взмолился я. — Ступай уж. А завтра приходи. В это время.
Домка запахнула полы кофты, застегнула пуговицы и вскинула голову.
— Завтра приду. Только дашь муки.
— Муки не будет. Вся вышла. Заранее говорю.
Домка закусила губу. Так стояла несколько секунд, будто решая что-то. Потом сказала:
— Ладно. Дашь зерном. Пуд накинешь. Для Комарова на помол. — И снова зло сверкнула глазами. — И что вы с ним цацкаетесь? Народ средь бела дня грабит. А вы в рот ему смотрите. Отобрали бы мельницу в крестком. И молотили бы бедноте бесплатно. А всем прочим — по справедливости. — И с шумом выдохнула воздух. — Была бы на вашем месте, я бы давно с ним разделалась. Чтобы не сосал из народа последние соки.
Не простившись, она вышла. А я долго еще сидел неподвижно. Почему-то ждал, что она вернется. Вернется, чтобы снова мучить меня. Но она не вернулась. И я почувствовал облегчение.
О встрече с Домкой я рассказал Лобачеву. Не утаил ни приглашения, ни угрозы. Думал: рассказ развеселит председателя сельсовета. Но Лобачев еще больше посуровел. И долго молчал. А потом глухо сказал:
— Когда придет, оставь нас вдвоем. Пропесочу, чертовку. Чтобы впредь зареклась…
Домка явилась в назначенный час. Увидев Лобачева, смутилась. Но тут же напустила на себя беспечный вид и нараспев сказала:
— Здрасте, товарищ председатель! Мое вам почтеньице!
Я пододвинул ей табурет и вышел, плотно закрыв дверь. На крыльце остановился. Переждать поблизости. Может, понадоблюсь.
Из водосточной трубы, свисавшей с крыши, со звоном выплескивалась вода. Она весело журчала и в ручейках на улице. Солнце ярко вспыхивало в окнах хат. Радостно было и на душе. В ближайшее время — открытие клуба. Всю зиму простоял он под замком. А теперь мы опять перекочуем туда со своими делами.
А еще радостно было оттого, что пришло письмо от Маши. На этот раз она писала много и откровенно. Она по-прежнему жила в Воронеже и работала на заводе учеником токаря.
«Если бы ты знал, Федя, как трудно было. Если бы только знал. Ничто не радовало, ничего не хотелось. Как болезнь какая-то, с которой трудно было справиться в одиночку. И тогда я решила пойти на завод, к рабочим ребятам…»
Да, ей нелегко было. И хорошо, что она подалась на завод. Там, в рабочем коллективе, обрела она новые силы. Но неужели мы больше не встретимся? Неужели навсегда разошлись наши пути-дороги?
Неожиданно из-за дома вышел Миня Лапонин. Увидев меня, он остановился, подумал. Потом решительно направился к крыльцу. Я спрятал письмо в карман и перешел на другую сторону, будто стараясь занять место поудобнее. Встреча с Прыщом всегда настораживала меня, и я всякий раз невольно подтягивался, готовясь к обороне.
Подойдя к крыльцу, Миня скабрезно ухмыльнулся и пренебрежительно сказал:
— Привет, секлетарь! Давно собираюсь потолковать. Вопрос к тебе дюже важный. Хочу узнать, когда перестанешь вредить мне? Отца засадил в тюрьму — ладно. Туда ему и дорога. А вот за Клавку Комарову не благодарю. Даже обратно предупреждаю.
Я не понял, о чем речь. Миня снова поморщился, как от изжоги, и зло продолжал:
— О Клавке говорю. Попридержал бы язык, пока его не вырвали. У меня к ней чувства. Может, на всю жизнь. А ты впутываешься. И расстраиваешь дело.
Ах, вон оно что! В тот раз я нелестно отозвался о женихе. Даже, кажется, назвал его обезьяной. Неужели это расстроило сделку? Но как об этом стало известно Прыщу? Клавдия призналась? Или мельник передал ее признание?
— Я не впутывался и не собираюсь впутываться в твои дела, — сказал я, испытывая отвращение. — Но говорить о тебе буду всегда, что думаю. А думаю я о тебе только одно: ты настоящий гад и к тому же вонючий.
С этими словами я сошел со ступеньки и сжал кулаки. В кармане у меня лежало письмо Маши. А перед глазами стояла она сама с синяками на теле. И мне хотелось наделать таких же синяков на бугристом лице Прыща. Но тот не принял вызова. Трусливо втянув шею в воротник бобрикового пиджака, он отступил назад.
— Ладно, секлетарь, — процедил он сквозь зубы, забитые едой. — Больше предупреждать не будем. Хватит. Теперь будем…
И не досказав, что теперь будет, двинулся по улице. А я снова поднялся на крыльцо. И опять достал письмо Маши. Но на этот раз ровные строчки прыгали перед глазами, и на бумаге проступало девичье лицо. Оно было таким же, каким я видел его в последнюю встречу: гневным, обиженным, страдальческим. Я сунул письмо в карман и до боли стиснул челюсти. Нет, никогда я не забуду того, что- случилось. И успокоюсь, когда ненавистный Миня получит свое.
В коридоре послышались шаги. На крыльцо вышла Домка. Выглядела вдова теперь неуверенно, даже сконфуженно.
— Ну как? — спросил я, с любопытством разглядывая ее. — Договорились?
Домка с нескрываемым сожалением посмотрела мне в лицо.
— Эх ты, рашпиленок! — проговорила она. — Уж и растрепался. Не выйдет из тебя ничего путного.
