Белые цветы - Абсалямов Абдурахман Сафиевич (библиотека книг .TXT) 📗

Гульшагида не один раз предупреждала и Аглетдина-бабая и тетушку Бибисару, что видеть не может этого пустомелю Гайсу, даже запретила пускать его в больницу. Но ни Аглетдин, ни Бибисара знать ничего не хотят. У них свой закон: «Какой бы там ни был, все-таки муж».

Стук в дверь. Гульшагида, выдержав паузу, ледяным тоном проговорила:

— Войдите.

Гайса, открыв дверь, сделал шаг вперед и, вскинув руку, сказал — почти выкрикнул:

— Привет!

Дал время полюбоваться на свою дорогую пыжиковую шапку, на белые фетровые сапоги— редкость в деревне, — снял шапку, повесил на крючок. От Гайсы привычно тянуло запахом водки и чеснока.

Гульшагида сухо ответила на приветствие, сразу же осведомилась:

— По какому делу?

— Что так строго? — слегка усмехнулся Гайса. Присел на краешек стула возле стола. Окинул взглядом кабинет. Здесь ничего не изменилось. Тот же застекленный шкаф с лекарствами и врачебными инструментами, те же приборы. Только чище стало: не то потолок побелили, не то стены вымыли; а может, просто оттого, что стол покрыт свежей бумагой. А вот Гульшагида — это уже бесспорно — стала даже красивей и стройней, чем в девушках, «Городской хлеб впрок пошел», — подумал Гайса и принялся пожирать ее полухмельными глазами.

— Гульшагида, — начал он, и голос у него вдруг задрожал, кончик носа покраснел, — я еще раз пришел просить у тебя прощения… Раньше… дураком, глупцом был, не оценил… И мать не может тебя забыть… Прости, Гульшагида. С кем не бывает… — И так как Гульшагида молчала, он продолжал: — Сейчас и должность у меня… и зарплата… Забудем старое, давай вместе жить. Я буду исполнять малейшее твое желание…

Лицо Гульшагиды оставалось холодным и непроницаемым. Она качнула головой:

— Мне не нужны рабы. Я не рабовладелец… Отрезанный ломоть не прирастает к караваю, Гайса.

— Не говори так, Гульшагида! Не обрывай того, что связывало нас. Не убивай меня! Ты жалостлива, я знаю… Ты и тогда, когда я сдурел, начал шляться…

— Я уже просила тебя, Гайса, никогда больше не беспокоить меня. Еще раз говорю — оставь меня в покое. Мы слишком разные люди, никогда не будем вместе. Я не хочу повторять легкомысленных ошибок молодости.

— Если ты не примешь меня, я покончу с собой! — воскликнул Гайса.

— Пожалуйста, не разыгрывай комедии, — строго сказала Гульшагида. — Выпил с утра для храбрости?

— Это я только потому, что сердце горит, Гульшагида. Ну давай помиримся, милая… — И он поднялся со стула.

— Не подходи близко! — Гульшагида тоже встала, выпрямилась.

— Ах, вот ты как! Приехала из Казани — нос задираешь!..

— Уходи отсюда! — крикнула Гульшагида с гневом. — Негодяй!

У Гайсы лицо перекосилось от злобы. Угрожающе он шагнул вперед. Внезапно дверь открылась, и в проеме выросла мощная фигура Бибисары, — должно быть, тетушка все время стояла за дверью и ждала своей минуты.

— Ах, ристан! [20] — грозно сказала ока и схватила Гайсу сзади за ворот. — Ни стыда, ни совести! А ну-ка, уходи отсюда подобру-поздорову! Если явился с серьезным разговором, не надо было водку пить. А выпил — так айда, скатертью дорожка, хоть ты и муж!..

До чего же нелепо испорчен день! А ведь утро было легкое, радостное. И вдруг — все оплевано. Вот и верь предчувствиям…

Уже под вечер заявился в больницу почтальон, доставил письмо Гульшагиде. Обычно она радовалась каждому письму, сразу же вскрывала и читала. А сейчас, хоть втайне и ждала весточки от Мансура, даже не притронулась к конверту, он так и остался лежать на краю стола.

Сахипджамал уже дважды присылала за ней соседскую девочку, звала в баню, — второй-то раз велела передать, что пар кончается. Но и после этого Гульшагида продолжала заниматься всякими делами в больнице.

Наконец явилась сама Бибисара и решительно сказала:

— Я велела Аглетдину запрячь лошадь, сейчас же поедем домой. Не забудь письмо, — дома прочитаешь, коли здесь не хватило времени. Выходи во двор, подвода ждет. — И она сердито хлопнула дверью.

Гульшагида безотчетно взяла в руки конверт, так же равнодушно взглянула на обратный адрес. Письмо было от Диляфруз. Не отходя от стола, Гульшагида разорвала конверт, принялась читать.

«Дорогая Гульшагида-апа!

Простите — столько времени не писала Вам. У меня случилось большое горе. Умерла во время операции моя старшая сестра Дильбар — единственный близкий мне человек, — может, до вас уже дошел слух об этом. Оперировал сестру Мансур-абы. После нее остались двое детей. Сестра и ее муж очень любили друг друга. Теперь от горя он словно тронулся в уме. Как-то напился пьяным, схватил нож, принялся кричать на всю улицу: «Зарежу я этого доктора! И сам зарежусь!» Собрался народ, еле отняли у него нож…»

Далее Диляфруз сообщила, что Дильбар должна была оперироваться у Фазылджана Янгуры. Но он так грубо, нетактично повел себя, что Дильбар, не дожидаясь начала операции, встала со стола и ушла к себе в палату. Потом заявила, что желает оперироваться только у Мансура Абузаровича.

Диляфруз писала еще, что среди личных вещей сестры, которые вернули из клиники, она нашла неоконченную записку, написанную рукой сестры, заложенную в книгу, которую Дильбар читала перед самой операцией. Записка показалась Диляфруз очень странной, и поэтому она хотела бы посоветоваться с Гульшагидой: следует ли кому-нибудь передать ее или уничтожить? Содержание записки Диляфруз изложила своими словами. Действительно, это был очень странный документ, наводящий на тревожные мысли и подозрения.

Словно в тумане, Гульшагида вышла из кабинета, уселась в кошевку. Все вокруг — больничный двор, конюшня, поленницы дров — плыло куда-то.

«Баня… березовый пахучий веник… Нет, нынче, пожалуй, и баня и веник не впрок», — невесело подумала Гульшагида.

Но ей суждено было пережить еще одно испытание. Не успела как следует остыть после бани, снова примчался Аглетдин-бабай — в больницу привезли ребенка в очень тяжелом состоянии. Гульшагида, наскоро одевшись, опять бросилась в кошевку. Из палаты вышла уже перед рассветом, — к утру ребенку стало лучше. Гульшагида ужасно устала. Едва села в кошевку, сейчас же задремала.

7

Писатели, художники, ученые веками спорили о загадочности женского сердца. Этот спор не решен и сейчас, и трудно сказать, кончится ли он когда-нибудь, ибо душа женщины — бездонный океан и, кроме того, — сколько миллионов женщин живет на земле, столько и женских сердец, непохожих одно на другое… Так думал Мансур, вспоминая о Гульшагиде. А вспоминал он о ней все чаще — весна ведь обновляет чувства человека. В своих раздумьях и воспоминаниях он каждый раз становился в тупик перед сложностью, загадочностью женской натуры.

Когда пришло первое письмо из Акъяра, от Гульшагиды, на Мансура нахлынули противоречивые чувства радости, удивления и огорчения. Гульшагида не должна была писать ему. А уж о том, чтобы протягивать руку дружбы, — и говорить нечего. Разве можно забыть, как она холодно, почти враждебно, рассталась с ним в последний раз.

Он был убежден, что именно в эту минуту Гульшагида вычеркнула его из памяти, — нет, не просто вычеркнула, а вырвала с корнем. Теперь она должна бы мстительно радоваться его неудачам и несчастьям. Наверно, так оно и есть, думал он. По словам Ильхамии, — Мансур мало верил ей, но бывают минуты — не хочешь, да поверишь, хотя бы на время, — Гульшагида якобы близка с Янгурой. Значит, она должна окончательно возненавидеть Мансура.

И вдруг — это письмо. Туманное, но отнюдь не враждебное. Гульшагида призывает не отступать перед какими-то трудностями, бороться за свое счастье. Вскользь упомянуто о прошлом… Как это понять?.. Искренность или женское притворство?..

Мансур не раз пытался ответить Гульшагиде. Но письма у него получались или сухими, отчужденными, или безнадежными, полными сомнений. Он писал и рвал их одно за другим.

Шли дни. Наслаивались трудности и неприятности на работе, осложнялась и запутывалась личная жизнь. Мансур все больше убеждался, что при его не совсем устойчивом и не всегда последовательном характере он нуждается в настоящем твердом друге и что этим другом могла бы стать для него только Гульшагида — и никто другой. Если бы это настроение было постоянным, Мансур в один прекрасный день взял бы да и поехал в Акъяр. Но жизнь, как многоструйная река, часто уносит людей в сторону, даже если они всеми силами души стремятся друг к другу. Настроения у Мансура менялись, надежды уступали место сомнениям. Напряженная обстановка на работе, вынужденные, а порой и вымученные встречи, разговоры и споры с Ильхамией — все это отнимало слишком много сил.