Перед прыжком (Роман) - Еремин Дмитрий Иванович (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
Больше в этом углу сундука не нащупалось ничего. Тогда он переложил все верхние вещи слева направо и снова сунул руку на дно. Сунул — и удивился:
— Чего это бабка набила железками цельный мешочек? Его, я помню, вроде не было в сундуке, появился недавно! — и вытянул находку наружу.
В бязевом мешочке оказалось ровно сто двадцать четыре медных церковных крестика. Сам еще не зная зачем, Филька сунул их за пазуху и только потом подумал: «Может, и пригодятся? Лучше что-то, чем ничего…»
И вот теперь новый счастливый случай привел его в барский вагон, к сверкающим плюшем диванам. Что крестики по сравнению с этим? Тут истинно ценнейшая вещь! Может, даже лучше, чем тот ремень! За каждый аршин в Сибири дадут по мешку крупчатки. Ух, повезло…
Он нежно погладил золотисто переливающуюся ткань:
— Буржуйская вещь в Сибири будет в цене! И раз всем буржуям крышка, то и всему буржуйскому кончики! Что было ваше, то стало наше! — добавил он с привычным в таких случаях веселым смехом. — Не я, так другие возьмут. Значит, уж лучше я…
Он попробовал оторвать обивку со спинки дивана руками. Не получилось: не поддается. Надо ножиком. Им можно аккуратно располосовать хоть цельный вагон…
В тот же вечер, наскоро съездив в поселок и тут же вернувшись обратно с мешком за пазухой, Филька уже в сумерках, почти на ощупь, вырезал плюш перочинным ножиком с обоих диванов, сунул добычу в мешок и долго петлял по пустынным путям, пока не вышел на дачную платформу Сортиворочной.
На другое утро, решив «по болезни» не идти в пекарню, где заведующий Иван Сергеич следил теперь за пекарями особенно строго, он опять поехал в Сортировочную с твердым намерением — «обработать» дивана четыре: уж очень хороша оказалась штука, когда он дома положил все четыре куска на свою железную койку, а завистливая Кланька — так, дьяволенок, и заегозила, так и заохала при виде редкостной красотищи…
Недалеко от заветного состава парень незаметно отстал от ребят, огляделся.
Нет, никого. Да и кому тут быть, на этом железном кладбище?..
Но едва он нырнул под ближний вагон, чтобы оттуда пробраться к заветным «желтеньким» (так он нежно называл про себя «свои» вагоны), как вдруг оказался лицом к лицу с дорожным охранником. Придерживая перекинутый через плечо ремень старой, наверное даже и не заряженной, берданки, тот грозно крикнул:
— Стой! Кто таков?
— А я-то? — растерянно пробормотал и попятился Филька.
— Чего здесь шуруешь?
— Чего я шурую?
— Мешок для чего?
Охранник решительно напирал на Фильку. Даже сдернул берданку с плеча, явно намереваясь задержать подозрительного парня с воровато бегающими глазами: не этот ли вырезал в особом составе плюшевую обивку?
Нюх на такие дела давно уже выработался у «Епиходыча» собачий. Он без труда сообразил, что к чему, и с простодушным, даже с дурашливым видом обиженно протянул:
— Чего ты, дядя, пристал? Мешок как мешок: может, думаю, где кусок уголька найду? Дома-то, знаешь? Топить печку нечем. Да я тут и не один: четверо нас. Теплушки для эшелона подбираем. По разрешению. Заводской эшелон… слыхал?
— Это который в Сибирь, что ли?
— Ну да. Я вместе с ребятами. Эно они там шастают во главе с Копыловым. А я чуток поотстал… насчет уголька, говорю.
— Нету здесь уголька, — строго сказал охранник. — Без тебя подобрали. А раз со всеми пришел, со всеми там и ходи. Да и какой уголек в темноте? Нечего зря по путям шеманаться…
— Я уж и ухожу…
— И уходи. А то знаешь, как оно с этим теперь? Нарком-то ныне Дзержинский. За порчу железнодорожного имущества воров и бандюг ставим сразу к стенке!
— Ага…
— Ну то-то…
Провожаемый внимательным взглядом охранника, парень деловито заторопился прочь. Потом постоял, сделал вид, будто определяет на слух, где сейчас могут находиться свои ребята, негромко, но так, чтобы охранник услышал, удовлетворенно пробормотал:
— Ага… там они! — и нырнул под вагон.
Дома он тайком от домашних и особенно от пронырливой, жуликоватой сестры спрятал драгоценные куски плюша под свой слежавшийся за годы сенной матрасик, и все остальное время, пока эшелон готовили в путь, его не покидало сознание того, что сам-то он в этот путь собрался, в общем, неплохо. Сиди теперь в теплушечке, посматривай вокруг и не теряйся. На каждой наре, да и во всем составе — только свои. В такой семейке и черт не страшен. Можно ехать хоть прямо в ад, к дьяволу с бабкой ведьмой…
Фома Копылов и его «адъютанты» не обратили в тот день внимания на исчезновение Фильки.
Ну — отстал, ну — надоело ему плестись за ними от теплушки к теплушке, взял да вернулся домой. И правильно сделал: управимся без него. Да и некогда заниматься пустым утешением жуликоватого приятеля…
До самого вечера, а потом и еще несколько дней, они продолжали свой повагонный обход путей — осматривали, обстукивали, как придирчивые врачи, каждую более или менее подходящую для дела теплушку, пока в аккуратном списке Фомы не набралось ровно шестьдесят штук.
Неделю спустя их одну за другой стали подгонять в поселок на заводскую ветку. С проломанными боками, крышами и полами, облезлые, грязные, они все дальше выстраивались ржаво-розовой чередой от ворот хозяйственного двора завода к пакгаузам местной железнодорожной станции. А когда заводской гудок извещал округу о конце рабочего дня, сюда прямо из цехов шли с топорами, пилами, рубанками, паяльниками, сверлами, гвоздодерами, стамесками и другим инструментом плотники, слесари, сварщики, поломойки: вагоны приводились в порядок своими силами, безвозмездно, во внеурочное время.
С вечера дотемна не умолкало здесь смачное тюканье топоров, дробил сыроватый воздух перестук молотков, скрипели и бренькали дерево и железо. К тем, кто работал, сюда приходили с вареной картошкой и чаем жены. С помощью и советом заглядывали друзья по цеху. А те из поселка, кому пока нечего было делать, в остаток дня забегали просто побалагурить: здесь, как на ярмарке, с каждым днем становилось все оживленнее и шумнее.
Необходимые для ремонта вагонов материалы отпускал вместе со старшим кладовщиком Бублеевым и штабс-капитан Терехов, называвшийся теперь складским рабочим Тепловым.
Делал он это, в отличие от Бублеева, молча, почти с отрешенным видом ко всему равнодушного человека. Но в душе его все кипело. И в то время, как Бублеев (который несколько раз намекал своему помощнику, что-де вскоре здесь будут крупные перемены) со злостью отпускал по накладным доски и ящики с гвоздями или выкатывал из недр складского сарая сверкающие заграничными этикетками банки с краской и при этом язвительно подковыривал и даже материл рабочих, — в отличие от него Терехов лишь до боли прикусывал белыми зубами тонкие злые губы: вот и пришлось ему, сыну потомственного дворянина, прислуживать красным, вместо того чтобы ставить их к стенке.
«Всех ставить к стенке! — холодея от неутоленной злобы, раздумывал он. — И этого измазанного машинным маслом, пропахнувшего потом усатого слесаря Копылова. И того вон, из волочильного цеха. И этого чистенького деревообделочника, еще даже и не успевшего стряхнуть с ватника опилки, но уже спешащего к тем проклятым вагонам! Всех — одного за другим! Взорвать бы и главные цехи завода — в подарок кокетничающему с красными Крумингу. Одновременно поджечь скотские вагоны, возле которых копошатся и стучат топорами до поздней ночи эти ненавистные, деятельные, веселые, оборванные и голодные люди, продавшиеся большевикам. Вначале уложить здесь этих, потом поехать в Москву и там тоже перестрелять кого надо. Не вышло у Фанни Каплан, может быть, вышло бы у меня. После этого хоть и сам встану к стенке: геройская смерть!..»
Он не мог простить себе постыдной трусости в ту трагическую ночь, когда корпус генерала Звенявского, с ходу отбив у красных одну из казачьих станиц после удачной переброски врангелевской армии через Азов на Кубань, чтобы затем совершить победный бросок на Екатеринодар, внезапно сам оказался атакованным и почти полностью уничтоженным конниками Буденного. А он, штабс-капитан Терехов, адъютант командира корпуса, — спасся. Спасся лишь чудом, благодаря постыднейшей трусости. Спросонья, в одном белье, бросив на милость судьбы своего генерала, он незаметно выскочил из летней пристройки к хате, где спал на открытом воздухе, ткнулся в заросли черешника, потом в сыроватые от росы огородные грядки соседнего база, оттуда переполз через глиняный загат в чьи-то виноградники и уж потом через них — в садик местного батюшки Иоанна, который и спрятал его на своем горище.
