Тропинка в небо (Повесть) - Зуев Владимир Матвеевич (книги хорошего качества TXT) 📗
— Ты что, издеваться надо мной вздумал? — закричал он, порозовев. — В кошки-мышки играть? Ну-ка хватит переводить государственное время, открывай тетрадь и показывай, что сделал!
— Да нет ничего в тетради, пусто.
— Та-а-ак… Ладно, за это ты мне сейчас на доске пять задач решишь. И к следующему уроку два задания выполнишь плюс еще две задачки… Это ж только подумать: Архимед! Архимед начхал на математику! Да ты чем вчера на самоподготовке был занят, неверная твоя душа?
— Размышлял о суетности бытия, товарищ преподаватель.
— То есть? — Папаша направился к доске, взял мел и, спеша, начал записывать номера задач, которые предстояло решить сегодня.
Можно было и промолчать: Четунов занялся математикой и забыл обо всем. Но Матвиенко счел своим долгом ответить на вопрос, обращенный к нему, тем более, что весь взвод превратился сейчас в заинтересованных слушателей.
— Задумался я вчера, товарищ преподаватель, и вот в голову мне пришла такая мысль: живет, живет человек, стремится к чему-то, волнуется, радуется, плачет, забивает голову разными житейскими премудростями, изучает науки — а для чего? Наступит час и все это обратится… кхе, кхе… в нуль. Финал ведь один для всех. И решил я, товарищ преподаватель, что все на свете — прах и суета. В том числе и домашнее задание по алгебре.
Никто не ожидал, что эта философская тирада, которую Вася тихо пробубнил, преследуя одну-единственную цель — поболтать на уроке на посторонние темы, — вызовет какую-нибудь реакцию у Четунова. Но, изумив всех, Папаша вдруг отшвырнул мел и с такой живостью обернулся, что класс мгновенно притих.
— Вот до чего додумался! — закричал Четунов. — Вот, оказывается, какие, простите за выражение, идейки мешают ему заниматься делом! Мы фашизм свалили в яму, руины расчищаем, жизнь свою заново отстраиваем, а тут из подворотни такие вот мыслители тявкают: мол, к чему все это, все равно ведь помрем! Может, и по глупости лают, а враг радуется: ему на руку, если мы все бросим, повалимся лицом в подушку и начнем ждать смерти. Тут он нас голыми руками и… — Папаша приблизился к опешившему Архимеду и начал ожесточенно, как пули в грудь, всаживать в него убийственные вопросы: — Ты что ж это, вражий сын, а? Когда ж ты войну забыть-то успел? У тебя что, ум за разум зашел, черт тебя побери? У тебя ж голова! Как же ты мог? — Казалось, он вот-вот схватит опростоволосившегося философа за грудки. — Я этого так не оставлю, нет! Я вот тебе двойку сейчас в журнал влеплю! Нет, не двойку — единицу! С минусом! И пусть она до конца четверти торчит занозой в твоей совести!
— Так он же пошутил! — вступилась Манюшка. — И при чем тут единица? Человек поскользнулся по философии, а ему единицу по алгебре.
Четунов немедленно направился к ней.
— Ты что, в адвокаты к нему нанялась? Я вот и тебе… Ему единицу, а тебе двойку, как пособнице. Пошутил! Пусть знает, чем шутит. Все! Разжалую вас из отличников!
Папаша потрусил за стол и вывел в журнале обещанные отметки четко и жирно, да еще и оттенил.
— Я вас научу, черти! — снова закричал он. Уставился на Манюшку. — Призывают наплевать на алгебру — и не видят логики, когда им за это по алгебре единицу ставят. Ну-ка, Доманова, иди к доске! И ты, Матвиенко! Будете до конца урока задачи решать!
Собирая по звонку свои манатки, Папаша вновь накинулся на проповедника гнилой философии:
— Кинул автомат на землю, поднял перед врагом руки — это что, шутка? Ты сперва рассчитайся. С родителями — за то, что дали тебе жизнь и вложили в тебя свой труд, нервы, здоровье. Со страной — за то, что учит, специальность получаешь, за заботу, ведь на всем готовом живешь. С самой жизнью — за все ее радости и волнения. Рассчитайся, а потом… — В прищуренных глазах его блеснула хитренькая вспышка. — Потом все равно не смей дезертировать!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Добровольцы
Чаще всего спецы четвертого взвода свободные минуты между занятиями проводили у карты Кореи, искусно и с большим старанием изготовленной Гермисом и Броденко. В перерыве между уроками и обедом, когда Захаров приносил из штаба газеты, Козин обычно уточнял на карте линию фронта. С каждым днем она перемещалась все ниже на юг. Игорь ликовал:
— Дают ребята копоти! Еще пару нокаутов — и Ли Сын Ман отведает соленой морской водицы. Похоже, братья-корейцы без нас там как-нибудь справятся, а, старина? — обращался он к кому-нибудь из ребят, кто стоял поближе.
И вот однажды Толик вернулся из штаба не в себе, какой-то очень уж пришибленный.
— А, камрад Захаров! — шумно и церемонно приветствовал его Игорь, доставая из кармана цветные карандаши. — Ну-ка, на сколько миллиметров оттеснили мы нынче марионеток?
Не отвечая, Толик прошел к карте. Все сгрудились вокруг него. Козин выжидательно нацелил красный карандаш на портовый город Тэгу на юге Кореи.
— Чует мое сердце, що браты-корейцы сегодня… — начал было Мотко, но Захаров прервал его, развернул газету и прочитал сообщение о высадке американцами большого и сильного морского десанта в районе Чемульпо.
Игорь водил подрагивающим карандашом по карте, пытаясь отыскать порт на юге, а потом, вдруг увидев его гораздо выше и осознав случившееся, уставился на комсорга свирепым взглядом.
— Вон где Чемульпо, — тихо сказал Матвиенко.
— Что ж я, по-твоему, совсем дурак? — взбеленился Козин. — Не хуже тебя знаю, где этот Чемульпо. Чего ты тычешь своим грязным пальцем?
На Васю он смотрел, как на лютого врага, против которого копил ненависть годами и вот, наконец, встретился лицом к лицу.
— Ты чего это кричишь, как недорезанный поросенок? — строго спросила Манюшка, тряхнув его за плечо.
Он перевел глаза на нее и, оправдываясь, забормотал:
— Да нет, понимаешь… он один разбирается, а другие — ослы и бараны…
С ожесточением нарисовал у Чемульпо коричневую стрелу, острие которой указывало на Сеул, и, ни на кого не глядя, молча вышел из класса.
Некоторое время все молчали. Наконец Гермис выдавил:
— А как же войска, что дерутся на юге?
— Отойдут, — хмуро отозвался Захаров.
— Легко сказать. У нас в сорок первом…
— Ну, не стоит механически переносить… Хотя чего там: окружение есть окружение, и надо смотреть правде в глаза.
— Эх, хлопцы, зараз бы нас туда, — сказал Мотко и, видя, что никто не возражает, продолжил: — Взяли б и сформировали спецовскую дивизию…
— А что… кхе, кхе… Представляете: утро, первый солнечный луч скользит по земле… Наш эшелон прибывает в Пхеньян… толпы радостных горожан…
— Слушай, притормози маленько, а? — поморщилась Манюшка. — Это в Пхеньяне-то радостные толпы? Да и вообще, напрасно вы, Василий Андреевич, рассчитываете на торжественную встречу. А не хочешь — сперва километров сто пехом, потом сто — на своих двоих, а потом — согнувшись, короткими перебежками, а потом и вовсе на пузе?
— И отлично! Дело ж не в том, как… кхе, кхе…
— Герой! — воскликнул Захаров. — И что зря трепать языками! Во-первых, мы военные люди, поэтому нечего лезть поперед батьки в пекло. Во-вторых, даже если бы нужны были наши солдаты в Корее, нас не пошлют — мы пока что всего-навсего пушечное мясо, ничего же еще не умеем толком. Так что сиди, хлопцы, и не рыпайся.
— Эх, комиссар, суха и рациональна ты людына, нема в тебе мечты, взлету духа.
— Летать надо, когда есть на чем, а не то так шмякнешься с небес на землю, что и костей не соберешь.
Теперь стали ждать газет с еще большим нетерпением. Хмуро выслушивали очередное сообщение о продвижении американцев и молча расходились. Линия фронта на карте медленно, но неуклонно надвигалась на северную границу Кореи и, наконец, замерла, слившись с пограничной рекой Ялуцзян.
Среди спецов витал какой-то невнятный слушок о том, что военкоматы набирают в Корею добровольцев. Ему вроде бы не очень верили.
И вот однажды утром Игорь Козин, появившись в классе, провозгласил:
