Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич (е книги TXT) 📗
С Лисогоновым что-то случилось — самому не понять. Сядет он за конторские книги, а не идет работа на ум, если нет поблизости этой цыганки. Приколдовала, что ли, его?.. Готов был рвать и метать, если она оставалась с хозяином. И это смятение все чаще навещало его. Впору ни на минуту не отпускать ее от себя.
Понимал, что нельзя дерзить Дятлову, — иначе рухнет все, на что теперь устремлена была жизнь. Надо по-прежнему улыбаться, ловить на лету каждое его слово и о ней, об этой цыганке, говорить с веселой развязностью. А когда сам Дятлов с мужской откровенностью заговаривал о ней, Лисогонов старался перевести разговор на заводские дела.
...В этот день Дятлов рано уехал с завода. Управляющий принял все меры предосторожности, чтобы никто не проник в контору, поставил на стол и мадеру и херес, налил себе и цыганке.
Пил, смотрел на нее и с удивлением спрашивал сам себя: неужто это любовь?.. А зачем она? Женился — и то без всякой любви... Ну, пускай была бы какая-то недоступная, о которой бы втайне вздыхал, а то — поломойка, кухарка, нищая, гулящая девка. Сама себе красную цену определила — полтинник в день за все и про все... Да что он, рехнулся, что ли?..
А взглянула она в эту минуту на него, улыбнулась, и он, забыв обо всем, потянулся к ней.
— Катеринка... Да что ж это делается?..
— Что такое? — участливо спросила она.
Он налил себе еще и с прерывающейся в голосе дрожью сказал:
— Брось эти шутки... Добром говорю...
— Какие, Георгии Иваныч?
— Такие... Сама знаешь какие... Если мне худо будет, то тебе первой несдобровать... Привораживаешь, чертовка... Известно, цыганка, умеешь это... Только брось, говорю, — строго повторил он. — Не надо мне этого ничего, не хочу. — Он налил себе еще стакан, залпом выпил и, передернув плечами, нервно зашагал по комнате. Потом резко повернулся и подошел к Катеринке. — Ты чего хочешь?.. Чтобы у меня с хозяином из-за тебя раздор вышел?.. Хочешь на грех навести?.. Тварь ты подлая... — и ударил ее.
Катерника метнула на него испуганно-злобный взгляд, прикрыла руками лицо и заплакала. У Георгия Ивановича завозились на сердце кошки и когтями драли его. Скажи она, что уйдет сейчас, — кинется за ней. Бить станет, последними словами поносить, но от себя не отпустит. А за что ей хорошие-то слова говорить?..
— Чтобы нынешняя ночь последним сроком тебе была, — твердо сказал он. — С утра чтобы как на рябую Ульяну, так и на тебя, гадюку, глядел. И чтоб ни в каких помыслах не была... Назад все раскручивай, что сумела наколдовать. Поняла?
— Поняла, — тихо ответила Катеринка. И, устремив в одну точку глаза, прошептала: — Не удержи лес, не останови гора, не вороти море... Слово мое крепко, позолоченное солнцем, посеребренное месяцем, поцелованное звездами...
— Что это? — настороженно спросил Лисогонов.
На его глазах совершалось колдовство. Катеринка сидела отчужденная, с потухшими глазами, и он, кроме презрения, не чувствовал к ней ничего. Вот тут бы и крикнуть ей: «Вон!» — но страшно было оставаться одному в пустой конторе.
Он молча выпил еще и, несколько успокоившись, прилег на диван. Проверяя себя, еще раз пристально посмотрел на цыганку. Нет, не тянула она к себе. Значит, отвела свое чародейство.
— Как же ты, дура, имея такую силу, нищей живешь? — удивился он. — Вот уж этого никак не пойму.
Она не ответила.
Слишком много событий произошло, нервы Лисогонова были напряжены. Неприятность с кучером; радость после встречи с адвокатом; негодование и страх за самого себя — не вздумали бы сыграть и с ним такую же шутку, как с мастером Насоновым; ночевка здесь, в конторе, которая в любую минуту может оказаться в осаде. Если рабочие захотят бесчинствовать — никакой Ефрем не удержит их. И, наконец, эта цыганка с ее колдовством. Все смешалось в голове Лисогонова, настороженного к каждому шороху. А разыгравшаяся на дворе вьюга хлестала снегом в окно и надсадно подвывала в трубе, словно предвещая что-то недоброе.
В коротком забытьи Лисогонову почудилось, что кто-то мягко, по-кошачьи крадется к нему. Он вздрогнул и открыл глаза. Катеринка на цыпочках отходила к двери.
— Стой. Куда?
— Спать вы хотите... Чтоб не мешать...
— Никуда не ходи. Приверни лампу. Иди сюда, — приказал он.
Она, зябко поежившись, зевнула в кулак, и эти простые ее человеческие движения несколько успокоили Лисогонова. И только на всякий случай спросил:
— Шкодить не будешь?
— Как шкодить?
— А черт тебя знает как. Попугать, может, вздумаешь... Задремал, и показалось, будто кошкой ты...
— Не пили бы столько, — заметила она.
— Ну, это вовсе не твое дело. Налей, что осталось.
Она налила из бутылок остатки, и Лисогонов с особым удовольствием выпил перемешанную с хересом мадеру. Закурил.
— Давай с тобой по-хорошему договоримся. Могу отступного дать. Только побожись, что никаких таких пакостей на манер любви чинить мне больше не станешь. Мне от всего этого полная свобода нужна. И не запутывай снова, Христом-богом молю... Это про кого ты — повороти лес да река... Про кого так шептала?
— Про себя, — ответила Катеринка.
— А как понимать?
— Так и понимать. Уйду я... Весны дождусь и уйду. И чтоб ничто не удерживало. К своим, к цыганам уйду. Буду в таборе жить.
Уйдет... Лисогонов прикинул в уме, каково ему тогда будет.
В мыслях все складывалось хорошо. Перестанет часами смотреть на нее, тратя попусту время, как это было в последние дни.
Весной уйти собирается... Не так скоро еще. Вон — совсем по-зимнему пока на дворе... И больше нельзя будет увидеть ее?.. Так, что ль?..
И по сердцу вдруг словно ножом резануло.
Нынче вьюжит, а завтра, может, ручьи побегут. Вот тебе и весна... К цыганам Катеринка уйдет...
— Нет, нет, — бил он отбой. — Не уйдешь, не пущу... — и так крепко прижал ее к себе, что у Катеринки дух захватило. — Разженюсь скоро я, и мы с тобой, знаешь... Молчи, слушай... Ты помогай мне... Хозяина заморочь, чтоб ему от своего слова не отступиться и мне обязательно его зятем стать. А на Ольгу его потом сухоту какую-нибудь наведешь. Может, и самого его начнешь изводить помаленьку... Не теперь, нет, — поспешил Лисогонов оговориться. — Потом, когда на Ольге женюсь... А ты у меня в шелках да в бархатах ходить будешь, в духах да в помадах вся. На тысячных рысаках разъезжать... Это хорошо, что прельщать умеешь, только не трать силу зря. Ее ведь ни за какие деньги не купишь, — возбужденно, словно в бреду, говорил он. — Помоги мне хозяина обвести. Все равно только мной завод держится. Заказ от железной дороги я схлопотал. Штрафы на рабочих писать — я затеял. Талоны вместо денег давать — тоже я... И кресты, что в долг тогда раздавали, — я ему подсказал. Отработку ночную — все я, — хвастливо приписывал себе Лисогонов и то, что исходило от самого Дятлова. — У меня рабочие вот где, — сжал кулак и показал его Катеринке. — Оставлю только таких, чтобы шелохнуться не смели, а остальных всех смету... Все их умыслы буду знать... Ты думаешь, зря я коперщика в десятники перевел?.. Он разнюхает... В куль завязывать, — ишь, что вздумали... Погоди, я их всех в тюрьму упеку... Хозяин сам говорил, что в руках умею держать, потому и управляющим сделал... Пожалел, что на дочке его не женился. А я женюсь все равно. Минакова заставлю с Варварой... заставлю... Застану их... Всеми дятловскими капиталами завладею... Мне тогда нарядить тебя, Катеринка, — что плюнуть!.. Все у Лисогонова будет... Мон плезир, что означает — мое удовольствие... Кучер — обязательно толстомордый, поперек себя шире. И — с бородой. Плюгавого не допущу... И ты, потаскуха, будешь самая модная, чтобы все удивлялись... Хочешь, завтра тебя с головы до ног наряжу? Хочешь, а?.. Говори, Катеринка...
— Почему ж не хотеть, — сказала она. — Хочу.
— Вот. И — сделаем... Только ты меня от себя отведи... Когда вздумаю, тогда буду с тобой, но не так, чтоб все время в мыслях была... Нынче — ладно. И любить нынче буду, а завтра — чтоб знать не знал... Это ничего, что ты ведьма, пускай... Только не оборачивайся ни в кого, не пугай...
