Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич (е книги TXT) 📗
— Батюшка, Георгий Иваныч... Помираю... Животом помираю...
Посмотрел на него Лисогонов и удивился: глаза у кучера в черных провалинах, нос заострился, весь он сразу осунулся и похудел; казалось, даже и борода поредела и стала короче.
— Ну, брат, за это я пошлю тебя к чертовой матери, — возмутившись, заявил Лисогонов. — Не для того принимал... Свинью для него зарезал, а он мне... Именно, что свинью ты мне подложил. Возиться с тобой, дохлым, резону мне нет.
— Оклемаюсь я, Георгий Иваныч, батюшка... Помилосердствуй ты надо мной... Ой, ой... Опять бежать надо... — повернул Самосеев обратно, откуда шел.
Лисогонов плюнул ему вслед и крикнул:
— Нынче же вон отсюда!.. Да смотри у меня... Все вещи чтоб целы были. Я ведь помню все, что давал... К обеду чтоб духу не было!
На завод управляющему пришлось отправляться пешком. Запрячь лошадь и править ею он не умел, а к тому же у нее кличка такая — Вихрь. Только одну неделю поездил с кучером.
Сон снился, сон... В диковинном недельном сне, а не в яви все было. И опять Спиридон Самосеев в зипуне, в пестрядинных старых портках, в лаптях и в облезлой шапчонке. Хорошо, что не поднялась рука всю эту старь и рвань в печку сунуть, а думка такая была. Вовсе бы нагишом остался.
Прошла лишь неделька одна, и сидит он снова в своем, слава богу, никем еще не занятом углу, жует черный сухарик и запивает его водицей. Через день-другой, может, оклемается, пойдет в ниппельную. Только бы приняли там...
Вместо того чтобы на Вихре мчаться по городу, управляющий вынужден был ходить пешком. Только что происшедший случай с мастером Насоновым заставлял быть настороже, до потемок на заводе не задерживаться и стараться избегать глухих улиц и переулков. Надо было скорее подыскивать нового кучера, но пока предлагали свои услуги людишки невзрачные, а Лисогонову хотелось иметь кучера коренастого, рослого и обязательно бородатого. Вихрь оставался в домашней конюшне на попечении Варвары, а так ли она ухаживает за ним? Ведь это не стариковская кляча. Только бы начать полной чашей испивать сладости жизни, а Георгия Ивановича одолевали неприятности и заботы.
Полагаясь во всем на управляющего, Дятлов стал реже бывать на заводе. Приедет перед обедом на час-другой, осведомится:
— Как у тебя тут, Егор, все в порядке?
— В полнейшем, Фома Кузьмич.
— Ну и действуй.
А сам — либо в купеческий клуб, либо еще куда. Это, конечно, хорошо, что хозяина не бывает и можно полновластно распоряжаться, но ведь уже все сбылось, о чем в первое время лишь робко мечталось. Власть и почести — всем этим управляющий пользуется сверх всякой меры. Даже родной дядюшка при встрече теперь первым кланяется. Племянник напомнил ему, как заставлял порошки крутить да в ступке мазь растирать, — смутился аптекарь и глаза отвел в сторону.
— Так-то вот, дядюшка, — прищелкнул Георгий Иванович языком.
А то ли будет, когда он разженится и станет дятловским зятем!
Адвокат, с которым Лисогонов советовался, долго сидел, потирая пальцами лоб, а потом протяжно вздохнул и сказал:
— Должен, к сожалению, вас огорчить. Скажу прямо, не вводя вас, милостивый государь, в заблуждение: бракоразводный процесс успеха иметь не будет. Ни один из поводов, который мог бы служить основанием к прошенью развода, для вас, увы, не подходит. А поводов этих три. Первый: если бы ваша супруга на протяжении ряда лет оказалась бесплодной, а вы жаждали бы иметь своих законных детей...
Лисогонов согласился, что этот повод действительно не подходит. Женатым он был только три месяца.
— Второй повод, — продолжал адвокат, — если изо рта вашей супруги исходил бы омерзительный гнилостный запах, не поддающийся лечебному устранению...
И за этот повод уцепиться нельзя. Варвара заживо не гниет.
— И, наконец, третий: если вы при свидетелях застали бы свою супругу, прелюбодействующую с кем-то другим, оскверняющей этим ваше священное супружеское ложе... Но и этот повод — увы... — развел адвокат руками.
Адвокат руки развел в знак полнейшей несостоятельности, а Лисогонов сомкнул, словно что-то поймав, и, как бы для памяти, прикусил губу. Извинился за беспокойство, отблагодарил адвоката прошелестевшей кредиткой и вышел.
«Сделаем... Разженюсь... Минаков Степка поможет... И свидетелей подберем... Подпоить Варьку можно... Старшим приказчиком его сделаю, согласится за одно это...»
При мысли о том, что через полтора-два года он будет владельцем завода и всего дятловского капитала, Лисогонов жмурился, как от яркого солнца. Может, Фома Кузьмич сам долго не заживется, а может, представится случай как-нибудь осторожно помочь ему пораньше повстречаться со своим покойным родителем, а тогда... Голову кружило, спирало дыхание. Скорей бы, скорей!.. Как на Вихре по городским улицам, так и по жизни промчаться: «Пади!.. Берегись!..»
Занятый делами по заводу, он не заметил, как подступили сумерки.
Идти пешком домой? И что ему дома делать? С Варварой нежиться, что ли? Хозяйский кабинет в его полном распоряжении. Для безопасности — поставить у наружной двери Ефрема да изнутри запереться на все замки. Спать не зябко будет — Катеринка согреет.
— Катеринка, ночевать с тобой будем тут.
— Ну что ж, — отозвалась она.
Знала Катеринка, что ее ожидало в заводской конторе, когда шла сюда в первый раз. Ко всему готова была. И не только потому, что нужда заела. Два раза ее обманули, и ожесточилась она. В первый раз — молодчик прасол, промышлявший щетиной, в другой — поступавший в приходскую церковь дьячок. Каждый обещал жениться, и каждый опасался, что ненадежной будет жена, в жилах которой течет цыганская кровь. (Мать прижила ее с цыганом, об этом знала вся Дубиневка.) Красива была Катерника, а красивая жена — считай, для чужих она. Приданого за ней ни полушки; бери, в чем есть, с цыганской ее красотой, нагорюйся потом на всю жизнь.
Торговка из базарного обжорного ряда заманивала цыганскую девку в веселое заведение, расхваливала тамошнее житье-бытье, но как раз прошел слух, что одна девица там удавилась, узнав, что заразилась дурной болезнью, и это Катеринку тогда напугало.
Пришла она первый раз в контору, вымыла пол и ждала, когда к ней подойдет управляющий. И в сумерках, закрыв дверь на ключ, он подошел, приобнял ее. Она поцеловала его. А потом вытянула руку ладонью вверх и выжидающе посмотрела в глаза.
— Что? — спросил он.
— Позолоти... Я цыганка ведь, — засмеялась она.
Позолотить ему было нечем, а посеребрить ее руку — посеребрил, положив два гривенника на ладонь.
В тот же день она выговорила себе плату — не пятнадцать–двадцать копеек в день, а полтинник, и управляющий согласился на это.
Сразу преобразилась контора, словно светлей и теплей стало в ней. Хозяин, увидя цыганку, ухмыльнулся. Вечером дольше обычного задержался в своем кабинете, и Катеринка, сидя у него на коленях, бесстыдно целовала его.
Проголодался как-то Фома Кузьмич, надо бы ехать обедать, но задерживали дела, и прислужница тут как тут со сковородкой яичницы. После этого в конторе появился самовар, а вслед за ним — кастрюльки и чугунки. Теперь хозяин и управляющий вернутся днем с завода в контору, а для них готов обед на столе.
— Ладно зажили, — одобрял Дятлов.
Мастер и десятники, являясь в контору, тщательно обметали веником ноги, чтобы не слышать от прислужницы замечаний, и осведомлялись у нее:
— Можно самого повидать?.. Как он — в духе, не в духе нынче?..
При случае она могла за кого-нибудь и словечко замолвить.
— Не прислужница, а, считай, управительница, — говорили о ней.
— Ефрем, дров наколи... Ефрем, воды принеси... Ефрем, помои вынеси, — совсем загоняла она Ефрема.
И Ефрем не знал, кто он теперь: сторож при проходной или кухонный мужик?
— Я, Георгий Иваныч, какую-нибудь бабу приговорю, чтобы полы мыть, — сказала она управляющему.
— Приговори, хорошо.
И Катерника за десять копеек в день приговорила свою соседку Ульяну, рябую коренастую бабу.
