Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич (е книги TXT) 📗
— За ваше здоровьице!..
И пока городовой морщился, отдувался, закусывал, Петр Степаныч не сводил с его лица глаз, словно стараясь прочитать на нем ожидаемое, пугающее своей неизвестностью. Тюрин знал, чего от него ждут. Вытер рукавом губы и, наклонившись к старику, прошептал:
— Разволновались господин пристав, а полицеймейстер с исправником в отлучке... Депешу вчера получили. Мне, по секрету сказать, за вашим сынком наблюдать велено. Куда выходить они будут, к ним ежели кто ходить, знакомства какие...
Зажал Тюрин полтинник в руке и по-своему постарался успокоить разволновавшего старика Брагина:
— Под надзором будет он тут. Особо-то не расстраивайтесь, я за ним услежу... Так что чайку попьете и часикам к девяти к господину приставу пожалуйте.
— Да... В семейку попал... — передернуло Лисогонова.
На столе кипел самовар, но никто пить чай не садился. Ждали, когда умоется Алексей. Поправляя рукой волосы, он вошел в столовую, улыбнулся:
— Вот и я.
Подошел к Лисогонову познакомиться, но тот отстранился и сунул за спину руки.
— Странно... — пожал Алексей плечами.
Садились Брагины за стол, как за поминальный обед, горестно вздыхали и старались не встречаться взглядами.
— Рассказывать, значит? — спросил Алексей. — Не серчайте только и не горюйте. Не так плохо все. Выслали меня — ну и выслали. Теперь не в диковину это.
— Да за что ж, Ленюшка? — всхлипнула мать.
— Погоди, — остановил ее старик. — Пускай как на духу все рассказывает.
— Мне еще хорошо, я вот здесь у вас за столом сижу, — говорил Алексей. — А вот товарищ был у меня... Вместе учились и в одной комнате жили... В тюрьму он попал. Ночью, когда пришли с обыском, все вверх дном перевернули... Хотя и не нашли ничего, а забрали его... Ну, и меня потом тоже допрашивали. «Знаком с ним?» — «Знаком, говорю, конечно, если вместе живем». — «Показывал он вам листки?» — «Нет». — «С кем еще дружил он?» — «Не знаю...» Ну, одним словом, за это вот нет да не знаю и предложили мне в двадцать четыре часа...
— А ты, Ленюшка, знал?..
— Что, мама?
— Что товарищ твой листками какими-то занимается?
— Знал, конечно.
— Сказать надо было, — очередной раз всхлипнула мать. — Все равно уж ему пропадать... Господи-батюшка... — прикрыла старуха дрожащие веки, и у нее побелели губы. Ведь могло так случиться, что и Ленюшка их тоже бы за решетку попал. А они бы тут думали, что он, на зависть здешним соседям, все на доктора учится. Ведь сегодня же встретятся люди, узнают, что приехал сынок. Как? Зачем? Почему?.. Что ответить?.. — Да что ж это, господи... Стыд-то какой...
— А позвольте полюбопытствовать, — вмешался Лисогонов. — Про какие же, собственно говоря, листки у вас спрашивали?
— Обыкновенные листки, из тетрадок, — уклончиво ответил Алексей. — Записи разные... Но дело совсем не в них. Для меня важно другое. Знаю теперь, зачем на свет родился. Цель увидел, а это такая радость, — ничто не сравнится с этим, — горячо заключил Алексей.
— Какая же радость, Алеша?
— Большая, — улыбался Алексей. — Знать, что можешь людям правильный путь указать.
— Вон что-о... — догадался старик. — Смутьянить?.. Отсюда за товарищем вслед?.. — расстегнул он ворот рубашки, чтобы легче было дышать.
— По-вашему — это смутьянить, а по-моему — пробуждать у людей сознание, что они — люди, а не скоты подъяремные. Крепостное право тридцать лет назад кончилось... Мне вчера со станции попутчик попался, рассказал, что тут на дятловском заводе творится. Вы, кажется, там приказчиком служите, господин Лисогонов?
— Так ты что же, порядки приехал менять?.. То-то, чай, Фома Кузьмич дрожмя сейчас дрожит... Ах ты ж батюшки! Алешка Брагин допрос ему учинять зачнет, к ответу потянет... Ты слышь-ка, Егор!..
— Рабочие сами изменят многое, добьются этого, — сказал Алексей.
— Вы, Алексей Петрович, хоть и в Петербурге учились, почти вовсе образованными стали, но очень даже удивительно от вас такие подлые слова слушать. С такими вашими мыслями незачем было в родительский дом являться, старикам своим сердце расстраивать... И, если угодно вам знать, то перед вами не приказчик, а управляющий заводом сидит, — с торжественностью в голосе объявил Лисогонов, сам удивившись, как у него гладко и складно лепились слова. Именно так и следует говорить управляющему.
— Встать прикажете? — усмехнулся Алексей.
Лисогонов в упор посмотрел на него.
— При вашем теперешнем мизерном положении с такой развалкой долго не насидеть.
— Чему же тебя, Леша, учили там? — сокрушалась мать.
— Жизни, мама. Какой она быть должна. Кое-где рабочие поняли свою силу, стали отпор им давать. Дальше — больше пойдет.
— Ну, до нас, слава богу, ваши художества не докатились, — поднялся Лисогонов, не желая больше участвовать в этом разговоре.
— Докатятся и сюда.
— Молчать, щенок! — ударил кулаком по столу Петр Степаныч. Испуганно звякнули чашки. — Растянуть бы сейчас... да как мальчишку, как раньше, бывало... Выучил сукина сына, а?.. Гимназию дал окончить. В Петербург послал... Вон он чему научился там... Что ты скажешь, Егор, а?..
Тот пожал плечами.
— Что ж тут сказать? Был я до этого один, а теперь... Вон она какая семейка! Радуйся, Георгий Иваныч, и веселись. Еще рот прибавлен.
— Меня можете не считать, — сказал Алексей. — Я вашего хлеба еще не ел и не стану есть.
У Петра Степаныча вздулись жилы на лбу.
— Да где ж ты свой-то добудешь?.. Как жить станешь, ежель не дармоедом?..
Лицо его побагровело.
— Другой бы — если уж случилась беда — сообща б попросил, как обдумать все, а ты что?.. Дерзишь-то ты что же?.. Перед кем свой гонор выказываешь?..
— Может, Алеша, прошение надобно написать? Мы сходим к отцу Анатолию. Он — знакомый нам хорошо, человек рассудительный, — вставила мать.
— Нет.
— Что нет?.. Не поможет?
— Не буду писать ничего. Не хочу.
— А жрать-то ты хочешь? — поднялся Петр Степаныч и, опираясь руками на стол, повторил: — Жрать-то хочешь?
— Нет, и жрать не хочу, — отодвинул Алексей нетронутую чашку чая.
Будто судорогой свело, перекосило лицо старика. Он захватил побольше воздуха и, указывая сыну на дверь, крикнул:
— Вон!..
— Ну, что ж... И уйду, — поднялся Алексей.
— За все... за все, значит?.. За все заботы мои?.. — хрипло выкрикивал старик.
— Сам же на дверь указываешь. Ну и уйду.
— Сей же минутой, чтоб духу не было, — затопал ногами старик.
Старуха обхватила руками голову и раскачивала ее из стороны в сторону, причитая и ахая. Варя, не проронившая за все утро ни слова, сидела по-прежнему молчаливая, потупив глаза.
— Ты понимаешь, понимаешь, Егор?.. Понимаешь?.. — искал Петр Степаныч поддержки у зятя.
Лисогонов отшвырнул котенка, подошедшего потереться о его ногу и ушел из дому. У калитки его поджидала какая-то старуха со своей дочерью.
— Не погневайся, господин Егор Иваныч, не обессудь горемычных, — поклонилась ему старуха. — В дверь войти не посмелились, дозволь туточка вашу милость обеспокоить...
Старуха обращалась к господину приказчику с великой просьбой: устроить дочь на какую-нибудь работу в заводе. Живут они — хлеба досыта не могут поесть. Что можно было продать — все продали, и последние деньги на похороны старика ушли. Хоть ложись да помирай теперь сами. Может, сжалится господин приказчик над их сиротской бедой, к тому же они по соседству живут: за три дома от Брагиных их кильдимка на два окна.
Мать говорила, а дочь молчаливо кланялась, подтверждая своими поклонами каждое слово матери. Лисогонов посмотрел на нее: наверно, не старше двадцати лет. Смуглая, как цыганка, с черными омутами глаз.
— Как зовут? — спросил ее.
— Катеринкой, Егор Иваныч, — поспешила ответить мать, и Катеринка поклонилась снова.
— Немая, что ли?
— Никак нет, разговорчивая... Скажи, Катеринка, чего-нибудь, — подтолкнула ее локтем старуха.
Тогда Катеринка подняла глаза и тихо проговорила:
