Одиннадцать случаев…(Повесть) - Кардашова Анна Алексеевна (полная версия книги txt) 📗
— Смотрите, — говорил Васильев, показывая на препаратора, стоявшего на лесенке, — смотрите, как я их одел! — На препараторе ловко сидел новый серый комбинезон. — Добыл материал, а сшили наши женщины — кружок кройки и шитья. Нельзя же, надо, чтобы и на работе глаз радовался, работать-то веселее…
Давлеканов шел вслед за Васильевым — и до чего же он прав! Отсюда уходить не хочется. В то послевоенное время еще мало кто думал о том, чтобы радовался глаз, цехи заводов, которые приходилось видеть Давлеканову, были в большинстве случаев темные, пыльные.
Васильев повел гостей в заводские лаборатории. Ого! Ведь они только что проходили по этой лестнице, тут еще не было перил — голое железо, а сейчас — вот они, перила, и плотник в чисто выстиранном старом ватнике водит по ним шкуркой. Вообще, кого тут ни встречали Давлеканов и Никулин, все почти работали охотно, как будто устраивались на собственном новоселье.
Тепло. Щелкают жаркие батареи, некоторые еще не покрашены.
Васильев открывал одну дверь за другой — новоселье было везде: мыли окна, прилаживали полки, и в то же время работа шла своим чередом. У людей, которые здоровались с гостями, были свежие лица, чистые глаза… Что значит на воздухе живут!
Все двери Васильев распахивал одинаково гостеприимным жестом, а перед одной остановился.
— Здесь то, — сказал он негромко, — чем мы особенно гордимся, — наша коллекция реактивов.
Он открыл дверь, прошел через комнату, в которой стояли ящики и двое пареньков разбирались в них, и открыл еще одну дверь.
Длинные многоэтажные полки разделяли комнату на узкие коридорчики, как в библиотеке. С порога видны были только деревянные торцы полок. На полках рядами стояли банки — высокие, пониже, с жидкостями, с кристаллами… Вот она, коллекция! Давлеканов ходил вдоль полок, разглядывал этикетки и все больше и больше изумлялся, сколько тут было редкого, интересного.
— И откуда только вы все это добыли? — спросил Давлеканов Васильева.
— Из-под развалин. Раскапывали развалины одного химического учреждения, которое разбомбили…
Васильев рассказывал, как они добывали реактивы, а Давлеканов думал о том, что одна формула на этикетке его чем-то задела. Он старался понять — чем же?
— Ну, — сказал Васильев, — пошли?
— А… можно, я еще немного посмотрю? — неожиданно сказал Давлеканов. — Я вас догоню.
— Заинтересовались? Что ж, я очень рад, — Васильев с Никулиным ушли. А Давлеканова уже начинал забирать аппетит к работе, к настоящей, исследовательской. В последнее время в институте разве это была работа? Он даже забыл, что бывает такое состояние, когда, еще неясные, начинают шевелиться мысли о возможных сочетаниях, о том, что может из них получиться, и эти мысли растут, крепнут, начинают шуметь и сталкиваться… И пусть, пусть шумят пока нестройным хором. Придет время, и он будет возиться и нянчиться с ними, взвешивать, принимать, отбрасывать, и сколько мороки будет, сколько муки… Но, может быть, в этом и есть соль жизни?
Ушли. Хорошо! Давлеканову хотелось одному снова взять в руки баночку с «той» формулой на этикетке и хорошенько над ней подумать. Вот она. Да. Не зря она его задела. Тут что-то близкое к тому, что он искал, когда занимался клеем. Не совсем то, что ему нужно. Но это может послужить промежуточным звеном…
Давлеканов и Никулин, уже на директорской «Победе», ехали по замерзшей за эти дни реке. В машине было тепло, рессоры укачивали, Никулин дремал в уголке, а Давлеканов нет. Он был радостно взвинчен. В чем состояло значение этой поездки? В том, что он снова был «заряжен» своим силовым клеем, и пузырек с желтоватой жидкостью лежал в его нагрудном кармане. Он похлопывал себя по карману и думал о заводе и о директоре. Что-то есть в этом заводе очень необычное. А Васильев… Так Давлеканов представлял себе в детстве большевика. Тогда много было расклеено ярких плакатов, и больше всего ему нравился красный силуэт рабочего, большевика, который протыкает пузо черного буржуя на тонких ножках. И Васильев был такой же могучий и веселый, как тот, на плакате, только еще лучше, потому что на плакате была только красная тень, а Васильев живой, шумный, горячий!
12
Командировочный с паровозиком
Сундук, на котором я в детстве сиживала под дверью у брата и с обидой в душе слушала хохот и выкрики его приятелей, сундук, на который я перетаскивала брата, когда он болел малярией и ему звонили с завода, наш старый сундук стоял теперь у брата в передней под зеркалом, чем-то покрытый, на него клали шляпы и сумки, его как бы не было.
Прихожу я однажды к брату и вижу — сундук раскрыт. Светлеет откинутая крышка, оклеенная пожелтевшей бумагой.
Брата я заметила не сразу — он уютно сидел на корточках между сундуком и вешалкой. Я заглянула в сундук — оттуда пахнуло густым запахом нафталина и шерсти. Там лежала старая шинель.
— Неужели она?
Брат кивнул.
— Историческая шинель! Реликвия эпохи кремлевского трубача.
Если пулями она была пробита лишь в мечтах ее владельца, то длинные обтрепанные полы на самом деле покрывали бока живой белой лошади. А вот и труба. Позеленевшая, с вмятинами. Тоже реликвия эпохи кремлевского трубача.
А что это брат держит в руках? Какой-то игрушечный паровоз. Нет, это не игрушка. Это примитивная модель паровоза из довольно толстого листового железа.
— Он тоже исторический, — сказал брат, — но совсем из другой эпохи. Это первая вещь, которую я склеил силовым клеем.
— Он склеенный?
— Да, вот смотри! — Брат перевернул паровозик. Края гнутого железа находили один на другой, и нигде не было видно ни винтов, ни заклепок, ни следов сварки или с пайки. — Если бы ты знала, сколько проклятий слышал от меня этот паровозик! — сказал брат размягченным голосом. — И я сам от себя тоже.
— Чем же провинился такой симпатичный паровозик?
— Именно тем, что симпатичный, игрушечный… Пойдем ко мне!
Брат закрыл сундук, а паровоз взял с собой в комнату. Мы уселись в кресла у низкого столика, паровоз стоял перед нами.
— Я ведь еще в детстве, еще до химии увлекался паровозами.
— А как же, я помню, у нас была железная дорога, я все хотела возить своих кукол, а ты говорил, что сперва пойдут товары. Ты делал товары — такие аккуратные тючки из тополиного пуха, перевязанные нитками. Они ездили, а мои куклы ждали на станции.
— Да, с паровозиком я промахнулся, не надо было его делать…
— Ну, так что же с ним получилось?
— М-м-м… Начать придется издалека, с Васильева. Помнишь, я тебе рассказывал — директор завода, у которого я выпросил немного вещества…
— Помню — большевик со старого плаката.
— Да, это мне так показалось тогда. Вообще-то он не плакатный, конечно… Ну, так вот, это вещество… Я стал над ним работать, всячески издеваться над ним. Как? Это тебе трудно будет понять. Возился довольно долго. Наконец сделал все, что можно. Осталось провести последнюю стадию синтеза. Где это сделать? Нужна лаборатория, приспособленная для таких работ. Официальным путем я тут не мог идти, потому что эта тема не стояла пока в плане нашего института. Стал звонить знакомым химикам. Никто не берется.
И вот однажды проезжал я мимо нашего старого завода и вдруг — сошел с трамвая. Сам не знаю почему. Подошел к проходной будке. Будка такая же и в такой же защитный цвет выкрашена, а я — другой. Дверь в будке открыта, там старичок сидит, пьет чай из кружки и закусывает. Я подошел ближе — старичок незнакомый.
«Вам кого, гражданин?»
Я стал называть тех, кто со мной раньше работал. Старичок никого не знает. Стал вспоминать, а как фамилия Пети… Наконец вспомнил: Пономарев! Петр. А как дальше, не знаю.
«А, — говорит старичок, — Петр Михайлович? Сейчас позвоним».
Короче говоря, я увиделся с Петей, и он мне помог. Познакомил еще с одним химиком, и тот довел мне мой полупродукт.
