Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
«Двадцать две отборных дивизии, — мысленно повторял Андрон, — триста тысяч — сила… Ну, теперь уж ему не сдюжить. Нет».
Когда расходились из школы, сверху сыпался мелкий снежок. Андрон обратил внимание на то, что в окнах квартиры Чекулаева горит свет, но следов у крылечка не видно.
«Чего же это она не пришла? — безотчетно подумалось Андрону. — В агитаторах числится, и до школы — рукой подать. Вся деревня сбежалась. Каждый знает: на Волге судьба государства решается. Как же это оно, без внимания?..»
А Чекулаева в это самое время спокойно перечитывала письмо, полученное накануне. За участь Александра Алексеевича можно было особенно не волноваться: между строк она прекрасно видела — муж находится не в окопах. Сейчас Руфину Борисовну занимало другое. Неделю тому назад она получила посылку — двенадцать кусков серого солдатского мыла. Один (под большим секретом, и прежде всего от Андрона) успела продать Кормилавне за фунт сливочного масла, другой променяла Анне Дымовой на кусок беленого полотна. В письме муж спрашивает, получила ли она эту посылку. А в конце — приписка: «Спрячь и не вздумай кому-нибудь продавать!»
«Боится — продешевлю, просчитаюсь, — самодовольно усмехнулась Чекулаева. — Не такая уж я, мой дорогой, фефёла…»
Дарья ушла вслед за Андроном, а Улита задержалась; учителя столпились у карты — искали город Калач, где соединились войска, охватившие сталинградскую группировку. Здесь же стояла и Анна Дымова. Маргарита Васильевна провела указкой от Белого моря до Черного, захватив при этом Кубань и Новороссийск.
— Много еще отбивать городов, — говорила она, — но мне почему-то кажется, что очередные, такие же радостные, сообщения придут вот отсюда, — и указала на Ленинград. — Не так ли, Вадим Петрович?
— Как ленинградец, присоединяюсь безоговорочно, — пошутил агроном. И все вокруг заулыбались.
Не улыбалась одна лишь Анна. Перед нею была та самая географическая карта, на которой когда-то искала она небольшой, мало кому известный городок Турий Рог у пограничного дальневосточного озера Ханко. Теперь взгляд ее был прикован к лесному Псковскому краю. И здесь два огромных озера. Вот он — Псков, вот железная дорога на юг.
«В двадцати пяти километрах южнее Пскова, у станции Черская, — пронеслось у нее в голове. — Дойдут наши до Пскова — поеду. Может быть, кто на станции видел? Могилку укажут».
И Маргарита Васильевна смотрела в эту же сторону. Сын Дарьи не обманулся в своих предположениях. Он действительно летал в Партизанский край, писал об этом намеками, а в одном из писем вставил такую фразу: «Повстречался я тут однажды с лесным мужичком. Этакий бородач, вроде нашего соседа. Пришел он к нам за патронами. Разговорились, он больше расспрашивал, а потом как схватит меня в охапку. Смотрю — Николай Иванович! Жив и здоров. Кланяется всей деревне».
На другой день проводили митинг. Написали большое письмо героям Сталинграда, поздравили их с победой. Тут же зашивали посылки. Вадим Петрович своей самопишущей ручкой выводил печатными буквами: «Лучшему пулеметчику», «Снайперу», «Отважному разведчику-артиллеристу», «Истребителю танков», «Летчику-штурмовику».
В посылках были носки и варежки, обернутые в чистые тряпицы куски солонины, девичьи подарки — расшитые цветочками носовые платки и кисеты, лесные каленые орехи. А Кормилавна принесла мешочек сушеной малины — от простуды. Всё берегла на самом дне сундука: вдруг Варенька или Андрейка застудятся. Ребятишки ведь, разве за ними усмотришь! А тут не стерпела: у ребятишек-то, в случае чего, и молоком кипяченым хворь эту выправить можно. Загнать вон на печку — сиди. А солдату, ему небось по неделе и обсушиться-то негде.
Отдала Кормилавна мешочек, попросила агронома, написал бы, как пользоваться настоем, и — к дому. День выдался солнечный и без ветра. На шестке ведерный чугун с кипятком, и корыто в избе оставлено.
Пришла, занялась стиркой. Мыло только на белое тратила. Шутка ли — фунт на фунт! Ладно, что сам-то не знает. Вот и торопилась, пока не увидел. Возьмет да и спросит: «Где же это ты достала?».
А мыло какое-то слабое, кусок так и тает в руке. Вздохнула старушка: и масла жалко, и без мыла нельзя. Пригнулась, достала из кучи Варенькино платьишко. Замочила в корыте, легонько помылила. Скоблит что-то по ладони. Еще раза два провела — скоблит.
«С костями, что ли, мыло-то нынче варят?» — недовольно подумала Кормилавна, нащупав пальцами острый предмет в середине куска. Глянула — что-то темное бугорком выпирает. Подошла к окну — блестит! Колупнула ногтем — красненькая стекляшка с гречишное семя.
— Что за диво?
Подцепила веретеном — золотое кольцо с камнем в оправе. Тут и Андрон на пороге.
— Чего рот-то раскрыла? — спросил, развязывая кушак. — Руку-то чего не опускаешь, аль занозу вогнала?
Кормилавна не шевелилась. Андрон подошел поближе, заморгал удивленно:
— Где нашла?
Кормилавна молча показала на кусок мыла.
Не больше как через полчаса Андрон и Вадим Петрович сидели за столом в квартире Чекулаева. У дверей топтались понятые — Еким и Нефед Артамонов. Негодующая Руфина Борисовна принесла из кладовки фанерный ящик, бросила его на пол, пообещав немедленно позвонить в райком и прокурору.
В ящике было десять брусков мыла. Хозяйским хлебным ножом Андрон крест-накрест резал куски. В двух первых ничего не оказалось. В третьем нож остановился на середине. Андрон поманил понятых пальцем, разломил кусок надвое — кольцо. В четвертом — сломанная золотая чайная ложка, в пятом — два крестика и червонец…
Потрясенная Руфина Борисовна судорожно глотала воздух. Андрон молча пригибался за очередным куском, молча резал его. Отбрасывал в чайное блюдце то крышку от медальона, то брошку.
Когда агроном Стебельков закончил писать протокол и все присутствующие, в том числе и сама Руфина Борисовна, подписались, Андрон обратился к хозяйке дома:
— Адресок бы нам, гражданка Чекулаева. Адресок, говорю, где воитель-то твой находится. За такое, по нашим советским законам, в мирное время стреляли. Сейчас — вешают. А теперь ступайте звонить.
Глава вторая
Зачастила Улита к Дымовым. Вздумалось ей сшить себе новое платье. Дорогой отрез шерсти года три лежал в сундуке: до войны еще вместе с Дарьей премию они получали в Бельске, на районном слете ударников колхозных полей. Ну, лежал и лежал кусок — хлеба не просит; мало ли, как она, жизнь, повернется, да и года-то не те уж, чтобы обновками хвастаться. Война началась — тем более не до форсу стало. А тут Новый год подходит, 1943-й, и в самый канун — Улитины именины. Хоть и в гости некого ждать, и самой идти тоже не к кому, достала отрез, перевязанный голубой широкой лентой, и отправилась вечерком к Фроловне.
В избу вошла развеселая, прибаутками так и сыплет. Развернула отрез на столе, смахнула невидимую пылинку, подбоченилась:
— Нам ли жить да тужить?! Эка важность — хоромы о трех углах, во дворе скотины — летучая мышь на повети да сыч на трубе! Вот возьму да и закачу гульбище на неделю! Чужедальние гости съедутся… А я — как дочка купецкая на смотринах! Тут Мухтарыч при галстучке, тут Петруха Пенин при часах и с гармонью. На столе — пироги с калиной! Объеденье!
— Веселый ты человек, Улита! — вздохнула Фроловна, подвязывая суровую нитку к сломанной дужке очков.
— А что толку-то, если б не такая? — в том же тоне продолжала Улита. — Ну и иссохла бы в двадцать пять лет. А так-то кто скажет, что мне сорок четыре? Жалко вот — женихов не густо в деревне. Придется, видно, за Мухтарыча выходить: один он из холостых- то остался. К постояльцу вашему думала притулиться — старовата.
— Будет тебе! — отмахнулась Анна. — И как это язык у тебя не устанет?
Анна причесывала девчонку, заплетала в косичку тесемочку. Анка-маленькая стояла возле матери, смотрела на Улиту строго. Половина избы цветастым пологом отгорожена. Угол полога закинут на проволочку. Там — кровать и стол, шкаф самодельный некрашеный. Самого Стебелькова дома не было.
