Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
Чтобы кто-нибудь из подростков не стащил дорогого подарка, обе папиросы старик бережно завернул в газетку и сунул в паз между бревнами у самого потолка. Карточку вставил в самодельную рамку и повесил ее на стенку рядом с портретом Ворошилова. Когда приходила Дарья, Мухтарычу было приятно видеть, что, доставая с полки подойник, она всякий раз смотрела на карточку сына. Однажды Мухтарыч сказал, кивнув на простенок:
— Вместе воюют, оба начальник. Пускай рядом будет. Вот какой стал Мишка. Я давно говорил.
Кто-то сказал старику, что маршал Ворошилов командует всеми партизанскими силами, руководит главным штабом, а Мишка летает по ночам через линию фронта.
— Я говорил: вместе воюют, — ответил тогда Мухтарыч. — Мишка тужа большой начальник. Вот. Ты видал, какой он курит цигарка?
Ученики-старшеклассники протянули на новую ферму радиопровода из клуба. Приемник включали теперь редко, берегли батареи, но всё же по праздничным дням каменнобродцы слушали московские передачи. Тогда и Мухтарыч, накинув на острые плечи тулуп, садился к столу, прижимал к замшелому стариковскому уху эбонитовое блюдечко наушника. Но про Мишку почему-то ничего не говорили.
Как и в прежние годы, Дарья появлялась во дворе, прежде чем помутнеет в оконце. Потом приходила Улита. У Мухтарыча к тому времени жарко горели дрова под котлами, избушка наполнялась паром. Крутым кипятком обдавали изрубленную солому, из бутыли плескали туда же настой из еловых лапок, лукошком носили в кормушки. Про еловый настой агроном надоумил, — тот, что у Дымовых жил. Он же и соли где-то достал лизунцовой. Ледяными грязно-зелеными комьями лежала она в углу под топчаном Мухтарыча. Андрон строго-настрого наказал беречь ее пуще глазу, давать только стельным коровам.
В конце октября ударили заморозки, поскотина поседела, а озеро стало черным. В ноябре, в первых же числах, прилетели белые мухи. Медленно кружась в густом неподвижном воздухе, спускались они на землю, да так и не таяли. Старики примечали: добрая будет зима, крутая. Зато и весна не задержится.
Видимо, так же рассуждал и Пурмаль. Как-то воскресным днем появился он на берегу озера с толпой ребятишек из младших классов. Нарезали они камыша, нагрузились вязанками и отправились в сад, обвязывать яблони. Тут же со школьниками возился и агроном — ленинградец Стебельков. Звали его Вадим Петрович. Один он теперь остался, — мать по весне схоронил.
— Дерево тоже живет, — говорил агроном школьникам, — только на зиму оно засыпает. Начнутся морозы, вьюги, вы закутаетесь в полушубки, наденете валенки и меховые рукавицы, а яблоньке будет холодно. Кора у нее потрескается, и деревцо захворает. Другие в мае будут цвести, набирать соки, а эту придется лечить.
Пурмаль согласно кивал при этом, попыхивая дымком из трубки. А потом достал из кармана заранее приготовленные фанерные бирочки на обрывках шпагата. На бирках были проставлены номера. В руке Вадима Петровича появилась ручка. (Вот бы такую Андрейке! Стеклянная, и перышко у нее вечное. И чернильницу в школу таскать не надо: набрал из бутылочки — и пиши неделю.)
— Значит, так и условились, — продолжал между тем агроном, посматривая на окруживших его ребят, — каждый из вас облюбует себе деревцо и будет за ним ухаживать. Вот на этой дощечке напишем фамилию, а потом, когда вырастут яблоки, отберем покрупнее да получше… И что же мы с ними сделаем?
— Я тятьке своему пошлю, — угрюмо ответил приземистый парнишка, сын Ивана Артамонова. И шмыгнул носом.
— А я — Николаю Ивановичу, — добавил Андрейка.
— Правильно! — похвалил Вадим Петрович. — Ну, выбирайте себе яблони. Разбегайтесь!
Ребятишки бросились в разные стороны. И Анка- маленькая с ними же побежала, а потом остановилась, поднесла к губам посиневшие кулачки:
— Не буду я никакой себе яблони выбирать. Ничего мне не надо.
Спохватился Вадим Петрович, да поздно: девчонка заплакала. Взял Стебельков ее за руку:
— Знаешь что, Нюрочка, давай-ка мы вот что сделаем. Спросим у Альберта Францевича, какая из яблонь первый раз зацветет весной. Он-то наверное уж знает. И будем за этой яблонькой ухаживать вместе. Знаешь, какие яблоки вырастим! Поспеют, сорвем и принесем их бабушке, а самое лучшее — мамке. Договорились? А плакать не будем. Видишь, я ведь не плачу, а у меня совсем никого не осталось.
Так и ушли они с Анкой в самый конец сада. Выбрали самую маленькую яблоньку. Внимательно осмотрел агроном ветку за веткой, про себя улыбнулся. Анка своими руками привязала за нижний сучок бирку. И еще об одном договорились: об яблоньке этой дома молчок. До лета. Вот тогда обрадуем мамку.
К советам Вадима Петровича прислушивался и Андрон. Взять тот же хвойный настой: на язык — горечь зеленая, а надо, видать, животине. Кура и та вон начисто лапку еловую обдерет, если в курятник бросить. Сытая, а клюет иголки. Стало быть, не без пользы оно, организм требует.
То, что солому лучше всего резать да теплой водой обдавать, — это и раньше известно было. Деды- прадеды на соломе зимой коров держали. На то она и корова: ополосков напьется, набьет утробу мякиной — лежит. Лошадь — дело другое. Тут уж добрый хозяин куска не доест. Крошки и те, бывало, сметет со стола в полу, сам коню вынесет, прежде чем запрягать.
«Теперь в колхозе, конечно, того не увидишь, — сожалел Андрон. — За какие-то десять-двенадцать лет избаловался мужик, перестал уважать коня. Чуть чего — трактор ему подавай, машину. Да и власти-то, по всему видать, не горазд далеко вперед заглянуть старались. Не думали, что война вспять отбросит. А она, как всегда, прежде всего по мужику ударила. Кусай теперь локти: ни трактора, ни коня».
В глубине души у Андрона теплилась кое-какая надежда, что Карп Данилыч не оставит без внимания нужды своего колхоза. Да и другие ведь тоже просить будут, а во дворе МТС осталось старье. Гусеничные шестидесятисильные «челябинцы» вместо плугов да сеялок пушки теперь тягают; колесные тракторы «фордзоны-путиловцы», «интернационалы» и ХТЗ доживают последние дни: ни частей к ним запасных, ни инструмента. Да и с топливом — лишнюю бочку не схватишь: всё оно там же, на Волге.
«Вот и надо чем ни на есть коня поддержать, на корове в поле не выедешь», — рассуждал Андрон. Поэтому всё, что касалось фермы, поручил решать Дарье, сам же занялся делами на артельной конюшне и в кузнице. Деды ремонтировали упряжь — хомуты, седелки; бабы ткали мешковину. Нефед Артамонов прямо в избе распаривал, гнул ободья, вытачивал ступицы для колес.
Обижалась Улита, что Андрон редко на ферме бывает: всё сами, всё на себе. От лопаты да вил спина не разгибается. А отелы начнутся? Так под коровой и сдохнешь!
Яростно принималась греметь ведрами у колодца, без нужды гоняла Мухтарыча: слазил бы тот на поветь, накинул на крышу лишнюю пару жердей, чтоб с ветреной стороны солому не раскидало. Или сколол бы лед у колоды. Безответный старик молча опоясывался веревкой, кряхтя и стеная пригибался под лавку за топором, жаловался потом Дарье:
— Этот Улита — настоящий черт. Ладно, что не начальник.
Зато когда агроном появлялся на ферме, Улита преображалась. Начинала расспрашивать про газетные новости, сокрушалась, что вот такого ученого человека загнала война невесть куда. И живет-то он здесь один-одинешенек, а там в Ленинграде невеста, поди, осталась? Звать-то как, показал бы хоть карточку.
Вадим Петрович подсаживался к печурке, протирал запотевшие стекла очков, записывал что-то в свою тетрадочку. На вопросы Улиты не отвечал, только улыбался застенчиво. Выглядел он теперь намного лучше, чем в первое время, посвежел, и походка уверенней стала. Скорее всего, это сделал лесной смолистый воздух.
— Эх, сбросить бы мне десяток годков! — вырвалось раз у Улиты, после того как Вадим Петрович распрощался и, по своему обыкновению, осторожно прикрыл скрипучую дверь избушки. — Я бы тебя расшевелила!
— Я давно сказал: черт. Настоящий черт! — отозвался из своего угла Мухтарыч.
Улита и ухом не повела. А в другой раз насела на Дарью:
